Время концерта приближалось. Мадри Дезаи собиралась петь, а оркестр Сомана должен был исполнять музыкальные интерлюдии. Вакил обнаружил школу, ученики которой исполняли народные танцы. Около двадцати детей пришли на генеральную репетицию и произвели на нас большое впечатление. Ивлин Вуд, друг семьи Сокхей, руководил освещением и установил в нижнем ряду красный свет, который высвечивал силуэты, и в целом все выглядело вполне профессионально и очаровательно. Когда подошло время спектакля, дети не приехали, и мы спросили Вакила, договаривавшегося с ними, где они; он ответил, что счел, что они недостаточно хороши, и велел им не приезжать! Несмотря на то что он оказал нам огромную помощь, те препятствия, которые он создал нам в день представления, заставили нас благодарить Бога за то, что мы обладали чувством юмора. Казалось, он был наделен удивительным свойством мгновенно менять тщательно продуманные планы и держать это в строжайшей тайне от тех, кто нес за это ответственность. Обри Хитчинза, любезно согласившегося стать нашим режиссером, это просто сводило с ума.
Сезон Павловой в Бомбее прошел с еще большим успехом, чем предыдущий, если только такое возможно. Мы волновались по поводу «Восточных впечатлений». «Индусская свадьба» пользовалась у всех большим успехом, но люди, приехавшие из разных районов, жаждали дать иностранцам совет по поводу церемонии, и каждый заявлял: «Так делается, а так не делается», какие бы исправления мы ни вносили, и позднее мы стали исполнять только танец Nautch. Это был необычайный опыт исполнять «Кришну» с Павловой перед индусскими зрителями. Я прочел «Бхавагад-гиту»[81] и в своей интерпретации роли рассматривал театр как мою вселенную, экспрессию танца – как эволюцию, а отклик публики – как инволюцию, обратное развитие. Выступая перед индийской публикой, я не ощущал себя человеком до тех пор, пока занавес не опускался снова. Я никогда не обсуждал этого с Павловой, но мне казалось, что и она испытывает такую же экзальтацию. Требуется изрядная смелость, чтобы стоять на возвышении, изображающем гору Мехру, в позе, известной под названием «согнувшийся Кришна», с флейтой, прижатой к губам, в то время как занавес поднимался под божественную вдохновенную музыку Комолаты Баннерджи, не зная о том, как будет принят балет. Однажды в Бомбее на галерее сидели какие-то молодые люди, которым было не видно всю сцену, и, когда поднялся занавес, они насмешливо закричали: «А где же бог?» Я беспокоился, что произойдет дальше, но все стихло и никаких неприятностей больше не произошло. Меня очень смущало, когда молодые художники, рисовавшие наши портреты, просили меня подписать их «Кришна» и настойчиво умоляли меня сделать это. По окончании «Кришны и Радхи» мы с Павловой получили венки из цветов, в том числе из жасмина. Мне кажется, я до сих пор слышу ее голос, произносящий:
– Как красиво, но мне не нравится. Слишком жестоко по отношению к цветам.
«Восточные впечатления» пользовались таким успехом как в Бомбее, так и в Калькутте, что после премьеры их пришлось включить практически во все программы. Каждое воскресенье устраивались утренники, но по воскресным вечерам мы были свободны.
Наш с Менакой концерт состоялся в воскресенье вечером. Все бомбейское общество – как индусское, так и европейское – заполнило театр, чтобы присутствовать на первом, как говорилось, всеиндийском концерте. Между представлениями было немного времени, и, как только закончился утренник, Павлова освободила свою артистическую уборную для Менаки и сама готовилась прийти на концерт в одной из уборных кордебалета. Павлова вся светилась, сидя в ложе в ожидании нашего представления, и большая часть труппы тоже пришла. Было приятно ощущать их интерес и поддержку. Все прошло успешно, Павлова подарила Менаке букет, а в прессе на следующий день появились похвальные отзывы. Я был благодарен тому критику, который так написал о моей работе: «Там, где кончается знание, ему на помощь приходят симпатия и воображение».
Интерес Павловой к индийскому танцу по-настоящему внушал вдохновение. Как жаль, что она не видела работ Удая Шанкара в период его полной зрелости, а также Рама Гопала, Мриналини Сарабхаи и Шанта Рао. Она хорошо знала художественное наследие Индии и чувствовала, что Менака, мужественно проявлявшая свой энтузиазм перед лицом оппозиции (многих почитателей традиций шокировали ее театральные амбиции), была подлинным первопроходцем. Все ведущие индийские газеты опубликовали серьезные и умные отчеты об интервью с Павловой, в которых она подчеркивала потенциальную важность индийского танца и тот способ, которым его следует связать с другими видами искусства, такими богатыми по своей собственной сути. Она осознавала, что индийскую музыку не легко приспособить для театра, но не сомневалась в том, что эту проблему можно решить.
Новогодняя вечеринка нашей труппы состоялась на террасе кафе, находившегося неподалеку от театра. В этом году не было обычного вечера по случаю Рождества – у Павловой были другие планы. Однажды Дандре созвал нас всех на сцену, но мне сказал:
– Тебя, мой мальчик, это не касается, поскольку ты все об этом знаешь.
Я был немного озадачен, а затем услышал, как Дандре спрашивает членов труппы, захотят ли они в качестве рождественского подарка получить поездку в Агру с тем, чтобы посмотреть Тадж-Махал. Все захотели поехать, и я был рад отправиться туда снова. На этот раз обстоятельства поездки сильно отличались от моего первого посещения Тадж-Махала, так как Сокхеи связались со своим другом майором Шейком и попросили его позаботиться о Павловой, Дандре, Обри Хитчинзе и обо мне. Мы прибыли в Агру около двух часов утра, было очень холодно, и майор Шейк встретил нас с грудой дорожных пледов – у него была открытая машина. Мы нигде не могли найти Павлову и Дандре; позже узнали, что они уехали в Бенарес. Майор Шейк был военным врачом, а теперь занимал гражданский пост врача тюрьмы Агры. Мы мчались сквозь холодную ясную ночь, время от времени до нас доносился струившийся по воздуху едкий запах горящих коровьих лепешек. Мы приехали в резиденцию, и дворецкий тотчас же подал нам горячий кофе и омлет. Тогда я впервые посетил магометанский дом и навсегда запомнил его гостеприимство. Когда мы поели, Шейк сказал:
– Если вы хотите увидеть Тадж при лунном свете, нам лучше пойти сейчас; луна восходит поздно, и завтра сделать это будет невозможно, ваш поезд выезжает слишком рано.
Мы конечно же пошли. Мои воспоминания о нем не сон; мы прошли через первые темные ворота, и там стоял он, жемчужно-белый, при лунном свете; мы шли по ведущей к нему дороге, любуясь отражением луны в искусственной реке, затем – вверх по ступеням на мраморную террасу и в сам Тадж. Люди так любят рассказывать об украденном покрове, сделанном из жемчужин, о былом великолепии и невероятную историю о губернаторе, который хотел снести здание и продать мрамор, так что следует быть настороже и не упустить красоты места и изумительной атмосферы этого памятника женщине – большая редкость для ислама. В нем нет ничего сентиментального – он просто весь проникнут любовью, которую Шах-Джахан питал к Мумтаз-Махал. Я взглянул через балюстраду на реку Джамну и понял, что это река Кришны. Домой вернулись только на заре. Мы провели целое утро, блуждая среди самых изумительных памятников монголов, в основном надгробий, но без тени смерти; их красота, казалось, действительно предвещала чудеса рая. После ленча мы отправились в Форт, и я испытал двойное удовольствие, пребывая среди людей, не видевших его прежде. На закате мы вернулись к Тадж-Махалу, чтобы бросить на него прощальный взгляд при меняющемся освещении, слегка окрасившими белый мрамор отраженными цветами неба. Мне было жаль покидать Агру не только из-за красоты ее древних памятников, но и из-за Шейка, нового друга, которого, мне казалось, я всегда знал. Как-то во время разговора я спросил его о северном индийском танце. Он тотчас же встал, чтобы показать мне, но затем сказал:
