формой. И чем она строже, тем больше свободы у автора и его героев. Он строго соблюдает не им придуманное правило: следит, чтобы герои в нужных местах пересекались. Зато в остальном он волен – повествовательная логика, сюжетная необходимость, законы развития характера, психологическая достоверность, даже элементарная временная последовательность “раньше – позже” – всего этого у Павича нет. Он счастливо отделался от презумпции реализма, которая создает из книги иллюзию мирового порядка (с началом, серединой и концом) и навязывает автору роль всемогущего творца.
17 октября
Ко дню рождения Артура Миллера
Артуру Миллеру довелось прославиться дважды – как лучшему драматургу Америки и как мужу ее любимой актрисы. Пятилетний брак с Мэрилин Монро трудно назвать счастливым, зато союз с Мельпоменой оказался на редкость долгим и плодотворным.
Знаменитую пьесу “Смерть коммивояжера” Миллер написал за шесть недель в тридцать три года. Тогда пьеса его казалась простой историей. Честная хроника незатейливой жизненной драмы, одним из героев которой был его отец, бизнесмен, разорившийся во время Великой депрессии. Но уже первые зрители увидели в пьесе архетипическую ситуацию, исповедь лузера, горестный миф неудачника. “Смерть коммивояжера” – это про американского Башмачкина, который мечтает об успехе и больше всего боится, что американская мечта его обойдет.
Артуру Миллеру удалось вложить в эту очень американскую пьесу столь универсальное содержание, что она до сих пор с огромным успехом идет в театрах всех стран мира – от двоюродной Англии до далекого Китая. Более того, эта пьеса даже стала оперой.
За долгую жизнь Миллеру не удалось преодолеть славу собственного шедевра, но он всегда развивал поднятые там темы. Мне ближе всего его камерная пьеса “Цена”, где четыре персонажа с чеховской меланхолией разыгрывают драму напрасно прожитой жизни. “Пожалуй, больше всего, – рассуждал писатель в старости, – меня волновала проблема дома, семьи, корней. Страх лишиться всего этого – наша национальная фобия”. И еще: Артур Миллер говорил, что “задача интеллектуала – анализировать наши иллюзии, пытаясь найти их истоки”.
20 октября
К Международному Дню повара
Наша история началась не на поле битвы и не на ложе любви, а на кухне – у костра, где был приготовлен первый обед, сделавший приматов людьми. Открытие кулинарии, позволявшей лучше и быстрее усваивать собранное и пойманное, уменьшило челюсти, освободив в голове место для увеличившегося мозга. Спровоцировав эволюционный скачок, застолье создало не только человека, но и общество. Костер, требовавший любовной заботы, превратился в семейный очаг, куда имеет смысл возвращаться.
Первыми поварами были кухарки. Привязанная к месту детьми, самка, научившись готовить, стала женщиной, а может, и женой. Более того, сидя у огня, стадо превратилось в компанию. Животные предпочитают есть поодиночке, люди – вместе. Так необходимость стала роскошью, потребность – наслаждением, еда обернулась дружбой. За обедом физиология встретилась с психологией, образовав старшее из всех искусств – трапезу.
Приготовление пищи есть духовное упражнение с физическими результатами. Остальные искусства меняют душу, это – еще и тело. Плотская природа гастрономии унижает ее в глазах толпы. Ведь кухня обращена к низу, что равняет ее с сексом. В обоих случаях речь идет об инстинктах. Преодоление их ставит себе в заслугу аскеза, но мудрость не в том, чтобы отказаться от животного начала, а в том, чтобы преобразить его так, как это умеют делать пир и любовь. Бренность того и другого оборачивается благородством соразмерности. Обычно искусства апеллируют к вечности, эти живут мгновением, продлевая его.
Почти поровну поделив жизнь между кухонным, письменным и обеденным столами, я не перестаю поражаться их кровному родству. Сидя за столом и стоя у плиты, я, никогда не уверенный в том, что получится, надеюсь только на упорство, которое ведет к цели путями, неведомыми нам самим. Общность кулинарных и читательских метафор выдает больше, чем скрывает. Глотая книгу, как обед, и обед, как книгу, мы перевариваем содержимое переплета и тарелок, превращая чужое в свое – в себя.
22 октября
Ко дню рождения Роберта Раушенберга
Он служил мостом, соединяющим Джексона Поллока и Энди Уорхола. Другими словами, Раушенберг еще верил в красоту, но уже искал ее не в своем подсознании, как это делали абстракционисты, эти последние романтики ХХ века, а в окружающей действительности, какой бы убогой она ни казалась. Он искренне жалел тех, кто отказывался видеть прелесть банального лишь потому, что мы к нему привыкли.
Для Раушенберга не было ничего уродливого. И этим он отличался от того иронического отношения к реальности, которое было присуще мэтрам поп-арта. Они рисовали консервные банки, чтобы объяснить, оправдать или обвинить современную культуру. Раушенберг их писал, потому что они ему нравились. Хрестоматийное “Когда б вы знали, из какого сора” в данном случае надо понимать буквально. В своих композициях Раушенберг использовал мусор, собранный на улице. Он любил делать из ничего что-то. Этому он научился у матери-индианки. Однажды она сшила сыну штаны из сюртука ее умершего брата.
В работах Раушенберга тоже много заплат. Они подчеркивают разностильность и разноприродность его материала. Фотографии соседствуют с игрушками, настоящие вещи с нарисованными, потеки краски с картонными лоскутами. Раушенберг – певец фактуры. Сложенная в виртуозных комбинациях мягкого и твердого, гладкого и шершавого, она звучит со стены немым концертом, напоминая ту музыку футуристов, которую нам открыл русский авангард.
У Раушенберга есть еще одна – локальная – заслуга: он открыл Сохо. В начале 1960-х, вместе со своим теперь не менее знаменитым другом Джаспером Джонсом, Раушенберг скитался по трущобам Даунтауна до тех пор, пока не увлек в этот полуразрушенный индустриальный район богему. В те тяжелые годы друзья жили украшением витрин, в том числе и таких дорогих магазинов, как “Тиффани”. Трудно придумать больший контраст с мусорными коллажами молодого художника. Разбогатев, Раушенберг жертвовал миллионы. Но его и бедным все любили. Друзья сравнивали его с сенбернаром – большой, веселый, добродушный.
23 октября
Ко дню рождения Энга Ли
Его “Крадущийся тигр, затаившийся дракон” собрал в кассах сотни миллионов, получил десять номинаций на “Оскар” и четыре статуэтки, включая, естественно, “За лучший фильм на иностранном языке”.
При этом надо отдавать отчет, что все дальневосточное искусство развивалось в русле китайской традиции, служившей Восточной Азии той же опорой, что Эллада – Европе. Это относится и к шедевру Энга Ли “Крадущийся тигр, затаившийся дракон”.
Со старой китайской поэзией фильм делит трактовку художественного произведения как чувственного иероглифа, импрессионистской криптограммы. Это – зашифрованная инструкция к переживанию того невербального опыта, который позволяет зрителю – или читателю – преодолеть расстояние, время и культурные барьеры, чтобы вступить в мгновенный контакт с автором.
– В китайском фильме, – объясняет Энг Ли, – камера всегда показывает сперва пейзаж, потом героя, наконец, то, на что он смотрит, скажем, луну. Это – своего рода китайский психоанализ. Суть китайского искусства, да и китайской души
