Домбровский встал и взволнованно зашагал по комнате.
Дюваль засмеялся:
— В бой иду я, а волнуешься ты. Когда я завтра вернусь с версальскими знаменами, я возьму тебя к себе в армию. Ты пройдешь у меня курс военно-революционного искусства.
Он встал, потянулся и сказал:
— Пойду. Надо выспаться. Выступаем рано, в три часа. Ну, пожелай мне успеха.
Они крепко обнялись. Домбровский сказал серьезно:
— Скажу тебе, как говорили у нас на Кавказе перед боем: ни пуха тебе, ни пера. А ты должен ответить ругательством. Это приносит счастье.
Дюваль подумал и сказал с выражением:
— Скептик ты каменный!
Захохотал и ушел, грохоча сапогами.
Немногие вернулись из этого несчастного дела. Дюваль и Флуранс погибли. Множество гвардейцев попало в плен. Еще больше погибло на поле боя.
Коммуна сместила Эда и Бержере. Клюзере, как не участвовавший в операции, не нес ответственности за поражение. Наоборот, он теперь единолично распоряжался всеми военными делами. Официальное звание его было: военный делегат Коммуны, то есть, по существу, военный министр.
Он вызвал к себе Домбровского. Он принял его в своей резиденции, в обширном отеле на улице Доминик. Он был в генеральском мундире, щедро обшитом галунами. На груди у него висел военный крест. Увидев, что Домбровский смотрит на его крест, Клюзере сказал:
— Я получил его в сорок восьмом году. Я был тогда поручиком 55-го пехотного полка.
«Во всяком случае, он храбрый человек, — подумал Домбровский, — он не боится признаться, что получил крест за бой против восставших рабочих».
— Я видел вас в бою, гражданин Домбровский, — продолжал Клюзере, поигрывая стеком, который он не выпускал из рук даже когда сидел за письменным столом.
Действительно, в этом несчастном сражении третьего апреля оба они, и Домбровский и Клюзере, некоторое время присутствовали в качестве наблюдателей в колонне Эда. Домбровский не мог отрицать, что Клюзере вел себя смело: с этим самым стеком в руках спокойно расхаживал под огнем. «Но ведь не физическая смелость — главное достоинство полководца, а душевная…» — мелькнуло в мыслях у Домбровского.
— Гражданин Домбровский, — продолжал Клюзере, — мы сняли Бержере с командования армией. Его человеческие качества мне нравятся. Но, как говорят наши враги немцы: «Gute Menschen, aber schlechte Musikanten».[22]
Нарушив деревянную неподвижность своего лица, Клюзере оскалил зубы. Это должно было означать улыбку. «К чему он ведет?» — думал Домбровский.
Клюзере продолжал:
— Дюваля и Флуранса тоже можно причислить к этой категории «музыкантов». За свою военную неграмотность они заплатили жизнью. Пора прекратить игру в генералы. Армиями должны командовать профессиональные военные.
Домбровский подался вперед. Это было единственное выражение охватившего его волнения. Но оно не ускользнуло от внимания Клюзере и, по-видимому, доставило ему удовольствие. Домбровскому от этого стало досадно. «Но ведь и он играет, — подумал Ярослав, — если не в генералы, то во власть. Он упивается ею».
Клюзере помолчал, поиграл стеком и продолжал:
— Я разделил все наши войска на три армии. Одну из них я поручаю генералу Валерию Врублевскому…
Домбровский, чтоб не вздрогнуть, крепко сжал под столом руки в кулаки.
— Кстати, гражданин Домбровский, какого вы мнения о Врублевском?
— Лучшего командующего трудно себе представить.
— Очень рад. Во главе второй армии я ставлю генерала Ля Сесилиа. Знаете его?
— Немного. Кажется, хороший командир.
Снова пауза, во время которой Клюзере уставился на Домбровского пристальным немигающим взглядом. Наконец он сказал:
— Командующим третьей армией я утверждаю генерала Ярослава Домбровского.
Домбровский чуть наклонил голову и сказал спокойно:
— Слушаю, гражданин военный министр.
Он ошибся, но ошибка эта польстила Клюзере.
— Но, но, — сказал он снисходительно, — «министр» — это не революционный термин. У нас это называется: «военный делегат».
Он встал и пригласил Домбровского подойти к большому плану Парижа, висевшему на стене.
— Уточним диспозицию армий, — сказал он.
План был расчерчен разноцветными карандашами и испещрен стрелками, обозначавшими предполагаемое победоносное наступление войск Коммуны и позорное отступление версальцев.
— Я рад видеть, — заметил Домбровский, вглядываясь в план, — что намечено наступление.
Клюзере словно бы не слышал этого замечания. Водя стеком по плану, он говорил:
— Восточный фронт от Иври до Аркейля охраняют войска Врублевского. Южные форты я доверил армии Ля Сесилиа. Вас, дорогой генерал Домбровский, я направляю, как видите, на запад — Аньерский мост, Нейи и так далее.
Это «и так далее» не очень понравилось Домбровскому. Военное дело требует точности. Но он промолчал. Клюзере продолжал:
— С вашими двадцатью тысячами гвардейцев вы сможете держать оборону бесконечно долго.
Домбровский посмотрел на Клюзере, полагая, что он шутит. Шутка не бог весть какого качества, но в конце концов у каждого свой юмор. Лицо министра сохраняло торжественную серьезность.
— Простите, гражданин военный делегат, — сказал Домбровский, — кто вам сказал, что у меня двадцать тысяч? Дай бог, если наберется пять.
Клюзере поморщился. Он не хотел позволить грубой правде искажать ту идеальную картину фронта, которую он создал в своем воображении и которой он пленял Совет Коммуны.
— Но, но, генерал, — сказал он, отечески погрозив Домбровскому пальцем, — знаю я эти уловки. Когда я командовал отдельными частями в Сицилии у Гарибальди и в Америке у Гранта, я тоже в донесениях начальству преуменьшал количество своих людей, чтобы получить подкрепление. Кроме того, у вас солидное количество пушек…
— Тридцать, — вставил Домбровский, действительно уменьшив на всякий случай число своих орудий на добрый десяток.
— …бронированный поезд…
— Два вагона!
— …и, наконец, мощная поддержка форта Мелло и северных укреплений.
Клюзере сел за стол и углубился в бумаги, всем своим видом показывая, что больше Домбровского не задерживает.
— Будут ли какие-нибудь боевые распоряжения, гражданин военный делегат? — спросил Домбровский, удивленный отсутствием приказа.
Клюзере поднял голову и сказал строго:
— Боевое распоряжение одно: защищайте революционный Париж!
— Лучшая оборона — это нападение, — сказал Домбровский.
Но Клюзере вместо ответа вяло махнул рукой в знак прощального приветствия и снова углубился в бумаги. Домбровский повернулся налево кругом и вышел, изрядно обеспокоенный и раздосадованный.
