В этой душевной настроенности были свои спады и подъемы. И в светлые минуты, похожие на когдатошние докризисные умонастроения, он восклицал:
— Демократия — это воинствующая армия будущего!
Он сам стремился к возврату к вере в лучшее, радужное будущее. Он возлагал надежды на время. Оно оборачивалось в его воображении образом солнечных часов в Ницце с их лукавой и беспощадной надписью, — Герцен назвал эти слова насмешливыми и горькими. Их как бы говорит само солнце, совершая свой круг по циферблату: «Я иду и возвращаюсь каждое утро, а ты уйдешь однажды и больше не вернешься».
И все же время — целитель. Герцен даже придавал национальный характер этому целительному свойству времени. Он так выражал это на образном языке своем: «…русская настойчивость, пассивная, выжидательная, беспредельна».
Но разочарование было стойким. Это было больше, чем dream английского поэта. Это была драма. И след ее долго не проходил в сознании Герцена. Может быть, так никогда и не прошел, а преобразовался в «русский социализм». На дне своих рухнувших надежд Герцен создает новую социальную утопию — «общинную теорию».
Сколько сил и таланта потратил он на то, чтобы уверить себя в прочности этой эфемеры!
И, уверовав, писал друзьям:
«Европа, умирая, завещевает миру грядущему, как плод своих усилий, как вершину развития, социализм».
Во-первых, откуда он взял, что Европа умирает? Но не будем прерывать его. Ему и без того тяжко, не до конца выношенная мысль легко соскальзывает в неточность.
«Славяне, — продолжает он упорно (вспомните его теорию: русская настойчивость беспредельна), — an sich (то есть в себе) имеют во всей дикости социальные элементы…»
Возможно, что оп договорил бы эту мысль до конца и расшифровал бы, что под стыдливым псевдонимом «социальные элементы» он разумеет общину.
Но в этот момент в дверь постучали.
Он поморщился. Отмолчался.
Дверь скрипнула. Он буркнул раздраженно:
— Entrez!
И по-английски:
— Come in!
На всякий случай и по-русски:
— Войдите!
Вошел Всегдаев. Ну, это бы еще ничего. Во-первых, он славный и какой-то не пошлый. И еще: в нем есть какой-то эффект отсутствия. Вот он здесь, но благодаря его деликатной ненавязчивости его словно бы и нет.
Но, позвольте, там еще кто-то, бочком за Всегдаевым, как бы тенью его. А ведь знаком! Из тех людей, которых знаешь, но всегда фатально забываешь, кто же он. Верткий, щекастый, что-то связанное с Белинским… Герцен ловил за хвост воспоминание, а оно не давалось.
— Собираясь покинуть места сии, — молвил полузнакомый, скромно потупив глаза, — счел непременным долгом, Александр Иванович, засвидетельствовать вам свое почтение.
Профессиональное изящество, с каким он выговорил это, сразу прояснило память Герцена.
— Господин Разнорядов? — сказал Герцен с любопытством, но с некоторой брезгливостью вглядываясь в пухлое лицо его. — Стоило ли, право, беспокоиться…
Вежливость довольно двусмысленная. Да чего другого заслуживает этот господин, который, не надеясь, что его примут, проскользнул сюда, ухватившись, так сказать, за полу этого добряка Всегдаева.
— Помилуйте! — воскликнул Разнорядов с жаром. — Вы наш оракул!
Герцен поморщился: грубая работа.
Вмешался Всегдаев. Он, по-видимому, считал нужным поддержать Разнорядова: все-таки старый университетский товарищ.
— Молодежь много думает о будущности России, — сказал он, впрочем, довольно неуверенно.
Герцен с сожалением посмотрел на Всегдаева. «Вот уж поистине связался черт с младенцем… Ведь у Тимоши эта странная дружба от простодушия. И сейчас он придерживается разбойничьей морали: товарища не выдают».
— Тимоша, дорогой, — сказал он мягко, — а ведь будущее не существует. Оно делается людьми, и, если мы будем продолжать гнить в нашем захолустье, может из России в самом деле выйти недоносок.
Эта формулировка показалась Разнорядову туманной. Из нее товара не сделаешь.
Он сказал, смягчая свое нетерпение умильной улыбкой:
— Вот я возвращаюсь на родные стогна, так сказать, одушевленный вашими, Александр Иванович, идеями. Осмелюсь спросить, что нам теперь делать?
— Кому это «нам»?
Разнорядов развел руками, как бы удивляясь и вместе с тем извиняя Герцену его наивность:
— Нам, то есть молодым силам оппозиционной России.
И он повторил:
— Ведь вы наш оракул.
Это слово Разнорядов произносил особенно смачно. Очевидно, он считал, что против него Герцену не устоять.
Герцен все еще сдерживался. Он хотел побольше вытянуть из Разнорядова сведений о методах его работы.
— А подробнее? — спросил он коротко.
— Ну, стало быть, в смысле пропаганды против самодержавия и опять же по части крепостничества. Помогите, Александр Иванович! Хочется приехать к своим не с пустыми руками.
«Уж очень примитивная разновидность, — подумал Герцен. — Начинающий, что ли?»
— Ваши письма, Александр Иванович, циркулируют по Москве, — продолжал Разнорядов. — Позвольте полюбопытствовать…
— А не угодно ли вам, — сказал Герцен устало, — перестать любопытствовать.
Он встал.
Разнорядов даже попятился.
— Дверь позади вас, — сказал Герцен. Разнорядов исчез с непостижимой быстротой.
У Всегдаева было на лице выражение отчаяния. Герцен хотел было сказать ему: «К вам это не относится, останьтесь». Но подумал, что может подвести этим Всегдаева в глазах агента. И, выпуская его за дверь, ограничился молчаливым кивком головы.
К тому же, глянув на часы, он вспомнил, что у него сегодня свидание с Карлейлем.
Не пора ли развязать себе руки и слово для действия, для примера, не пора ли разбудить дремлющее сознание народа?
ГерценСуд чести над Гервегом! Эта мысль владела Герценом с силой одержимости. Для того и пересек он Ла-Манш, можно сказать, с зажмуренными глазами, — так отвратительно ему самое зрелище моря после катастрофы с матерью и сыном. Но здесь, в Англии, сосредоточены все виднейшие представители демократической эмиграции, в которых Герцен видел будущих членов «суда чести».
Здесь прославленный итальянский революционер Маццини, который писал Герцену: «…останьтесь в Европе с нами, старыми борцами». Здесь Луи Блан — левофланговый французского революционного движения. Здесь Александр Ледрю-Роллен, кумир французских крестьян. Здесь венгр Людвиг Кошут, о котором Маркс сказал, что, «кроме ораторского таланта, Кошут обладает великим талантом молчать». Здесь Станислав Ворцель, польский социалист-утопист. Здесь Готфрид Кинкель, бежавший из немецкой каторжной тюрьмы. Здесь Арнольд Руге, «невежда и всеобъемлющий философ», по слову того же беспощадного Маркса. Здесь Виктор Гюго, отсюда, из Англии, бомбардирующий Наполеона III язвительными памфлетами. Здесь, наконец, и сам Карл Маркс, который написал из Лондона Энгельсу в Манчестер: «…Герцен здесь и рассылает повсюду мемуары, направленные против Гервега…»
