Я сполз с лошадиной спины и вошел в избу. Наклоняя голову, чтобы не удариться, как в первый раз, о притолоку, я ткнулся прямо в тети Нюрину спину — она переступила порог и тут же остановилась. Я высунулся из–за нее: за столом как ни в чем не бывало сидел Васька и жевал хлеб, запивая его молоком. Говорил же я, никуда он не денется!
Тетя Нюра шагнула в избу, опустилась обессиленно на лавку у печи. Гремя деревяшкой и снимая на пороге фуражку, вошел милиционер.
— Во! — сказал он, радуясь. — Ладно, что заглянул. А то сгонял бы впустую.
— Где был? — устало выдохнула тетя Нюра. Она, не отрываясь, глядела на Ваську, будто уж не чаяла и увидеть.
— Где, где! — буркнул Васька. — На Белой Гриве пахал.
— Вот видите! — воскликнул я радостно. — А где ж ему еще быть?
— Где быть? — тихо переспросила тетя Нюра. — Где быть? — И поглядела на кнут, лежавший на лавке. Может, тот самый, которым Васька вечерку разгонял? Кнут был ременный, и ремешок аккуратно закатан вокруг кнутовища. — Где быть? — опять повторила тетя Нюра и вдруг, схватив кнут в руки, стала торопливо его разматывать. — А вот где быть? — крикнула она яростно. — Я сейчас укажу, где быть! — Она рванулась к Ваське, но милиционер, торопливо стукнув протезом, подскочил к ней и ухватил за локоть. Ременная плеть звонко хлестнула по столу возле самого Васькиного лица, опрокинула железную кружку. Молоко полилось по столу белым ручьем, закапало па пол.
Стало тихо. Васька не вздрогнул, не вскочил. Он сидел так, как сидел, только положил на стол объеденный кусок, убрал руки и опустил голову.
— Ведь под суд отдадут! — сказала тетя Нюра и заплакала.
Васька поднял голову, долго глядел на мать — пристально, не мигая, потом сказал:
— Я работал, ясно? Я пахал!
Дверь громко грохнула, и в избу лисьей походкой вошел Макарыч.
— Ну, — проговорил он, — нашли беглого? Ох, работнички, разве с вами хозяйство построишь?
Желваки на Васькином лице заходили шарами. Он выложил на столешницу сжатые кулаки, но смолчал. Милиционер неожиданно круто повернулся и вышел, не глядя на Макарыча.
— Ты куда, Игнат? — крикнул тот вдогонку, но милиционер не отозвался. — Пртокол составлять надо!
Я сжался. «Пртокол»! — передразнил я слюнявого Макарыча. — Выражаться сперва научись, потом составлять будешь!»
— Игде был? — спросил вежливо главный бухгалтер, подсаживаясь к столу и с интересом вглядываясь в Ваську. — В райцентр бегал или в городе по кинам лазил?
«Издеваться еще гад!» — подумал я и удивился Васькиному терпению.
— На Белой Гриве пахал, — хрипло отозвался Васька.
— А хто тебя туда посылал? — любезно поинтересовался Макарыч, сдвигая очки на самый край своего носика, похожего на нырок.
Васька промолчал.
— Ох, Василий, Василий, — со вздохом, как бы жалеючи, произнес Макарыч, — сколь я тебя предупреждал: смотри, достукаисси, смотри! По–хорошему говорил, по–отцовскому.
— Заткнись! — вдруг гаркнул Васька и вскочил. — По–отцовскому!
У Макарыча взмокла лысина.
— Ну погоди, гаденыш, — прошептал он, — под суд отдам!
— Под суд? — прогромыхало вдруг от двери. Я обернулся. В избу входил Терентий Иванович, председатель. За ним стучал деревяшкой Игнат. — Под суд, говоришь? — спросил снова председатель. Он подошел к столу и уселся на лавку рядом с Макарычем. Игнат остался у дверей. — А за что под суд?
— А за то, Терентий Иванович, — шустро повернулся к нему главбух, — что прогулявший три дня отдается под суд!
Макарыч налился кровью, он и председателем был недоволен. Недоволен, что вдруг появился тут Терентий Иванович и ему вопросы задает.
— С чего это ты взял, Макарыч, — спросил председатель, — что он прогулял? Он на Белой Гриве двум бабам пахать помогал. И пахать там благодаря ему мы на день раньше кончили, понял? Парню спасибо надобно сказать. Малец еще, а работать лезет. Потому что понимает, как трудно.
— Понима–ает! — протянул, издеваясь, главбух. — А горох колхозный воровать — тоже понимает?
«Ну гад, ну гад!» — прошептал я и кинулся в атаку.
— Это не он горох рвал, — шагнул я вперед, — а я! Терентий Иванович обернулся ко мне, удивленно разглядывая, что тут за личность такая еще появилась.
— Он меня выручить хочет, — сказал Васька, бледнея и кивая на меня. — Он думает, его не посадят, раз он маленький, вот и выручает. Но вы его не слушайте, это я горох ломал. Два кармана набрал.
— А кто вам сказал, — медленно спросил Терентий Иванович, — что за два кармана гороха вас посадят? — Мы молчали.
Председатель хмуро поглядел на Макарыча.
— Опять ты, главный бухгалтер?
— Я! — гордо ответил Макарыч, промокая лысину платком. — Я как есть и буду сознательный колхозник, не перестану стоять на защите социалистической собственности.
— Знаешь что, Макарыч, — задумчиво произнес председатель, — катись–ка ты на хрен отсюдова!
Макарыч вскочил из–за стола, подошел к двери, открыл рот, собираясь что–то сказать, но председатель перебил его:
— Знаю, знаю, — прикрикнул он, — чего ты сказать собираешься. Мол, жаловаться стану! Жалуйся! Мы пуганые. Между прочим, когда жаловаться будешь, не забудь сказать, что, когда мальчишки даже работали, ты в конторе сидел!
Дверь грохнула, Макарыч исчез. В избе стало тихо.
— Вот кнутарь! — сказал председатель. — Ему бы только с этим, — он кивнул на кнут, — над людьми стоять, попадаются же такие гады.
Васька сидел, опустив голову, на столе все еще белела лужица молока и лежала опрокинутая кружка.
— Ничего, Васька, — сказал председатель, подходя к нему и садясь рядом, — вот купим осенью трактор, снова пошлю тебя учиться. Будешь главным пахарем у нас! Правильно ты порешил: счетами стучать не для мужика занятие! А то вырастешь, облысеешь и станешь таким же Макарычем.
Я представил себе Ваську лысым, с очками на носу, как у главбуха, и расхохотался.
И тетя Нюра, милиционер с деревянной ногой, Терентий Иванович и Васька вдруг тоже расхохотались.
Это в самом деле было смешно.
День клонился к закату. Солнце запуталось в слоеных облаках над лесом, угасило свой жар, потонуло ярким малиновым шаром в синем мареве. Васька, перекинув топор через плечо, а я с лопатой наперевес шли к околице.
— Коли можете, приходите, — сказал, уходя, председатель, — там и бабка ваша копошится, смените ее.
На взгорье, за деревней мельтешил народ. Слышался сдержанный говор, редкие, приглушенные удары лопат о камень, стук двух или трех топоров и гундосый голос пилы.
Чем ближе мы подходили, тем ясней различал я, что взгорье на околице как бы выросло, поднялось повыше. И точно. Люди насыпали холм, невысокий, метра в два, и плотно укрыли его дерном. Горка подросла, и на ней, на этой высотке, белела дощечками треугольная пирамидка.
