Но из этого следует вывод, что смысл природного бытия в его онтологической нейтральности. Собственно целью и содержанием сотворения мира является возможность свободного общения человека с Богом, природная же сторона мироздания играет вспомогательную роль, обеспечивая эту возможность. Сама по себе природа не обладает вне этой роли никакой «метафизической ценностью». Весь природный материальный космос, таким образом, — лишь «вспомогательный аппарат» для автономного существования земли и человека на ней.
Православное учение о сотворении мира, таким образом, не позволяет видеть в природе «мать» человечества — это только его «квартира» и причастие человека к чувственной материи — вторичное, вспомогательное начало его существа, только лишь обеспечивающее его свободу. Утверждать смыслом человеческой деятельности общение с природой и познание ее равнозначно признанию того, что смыслом жизни является благоустройство полученного по наследству жилища и вдумчивое проникновение в тайны действия его электропроводки, отопительных батарей и канализационных стоков.
С другой стороны, аскетическое уничижение «мировой плоти» в христианстве оказывается и утверждением ее божественной славы. Она не мыслится здесь препятствием для действия через нее в мире божественных энергий (как, например, у гностиков), она вся проникнута огнем Духа, обожена.
Антропологический идеализм православия, на первый взгляд умаляющий тварную природу, на самом деле являет образ первозданного «райского» состояния ее — это добрый человеческий «дом», красивый и уютный, «двери» которого всегда с радостью и любовью отворяются навстречу Богу.
Естественно, что ни о какой агрессии и опасности, исходящей со стороны тварной природы, тогда, в первозданном виде земного бытия, речи не было.
Этот христианский идеализм, присущий православному взгляду на мир, находит, в частности, свое отражение в русской иконописи: здесь является изображение не ныне существующего, а долженствующего состояния мироздания. «Мысль эта, — поясняет Е. Н. Трубецкой, — развивается во множестве архитектурных и иконописных изображений, которые не оставляют сомнения в том, что древне-русский храм в идее являет собою не только собор святых и ангелов, но и собор всей твари. Особенно замечателен в этом отношении древний Дмитриевский собор во Владимире на Клязьме (XII в.). Там наружные стены покрыты лепными изображениями зверей и птиц среди роскошной растительности. Это — не реальные изображения твари, как она существует в нашей земной действительности, а прекрасные идеализированные образы. […] В параллель к этому памятнику церковной архитектуры можно привести целый ряд иконописных изображений на темы “Всякое дыхание да хвалит Господа”, “Хвалите имя Господне” и “О Тебе радуется, обрадованная, всякая тварь”. Там точно так же можно видеть всю тварь поднебесную, объединенную в прославлении — бегающих зверей, поющих птиц и даже рыб, плавающих в воде. […]… Мы имеем конкретное изображение того нового плана бытия, где закон взаимного пожирания существ побеждается в самом своем корне, в человеческом сердце, через любовь и жалость. Зачинаясь в человеке, новый порядок отношений распространяется и на низшую тварь. Совершается целый космический переворот: любовь и жалость открывают в человеке начало новой твари. И эта “новая тварь” находит себе отражение в иконописи: молитвами святых храм Божий отверзается для низшей твари, давая в себе место ее одухотворенному образу» (Трубецкой Е. Н. Три очерка о русской иконе. М., 1991. С. 25–28. Курсив автора).
Однако знание о природе, которое сообщает православная натурфилософия, включает в себя, помимо сказанного, и предупреждение об опасности, объективно присущей тварному неразумному миру именно в силу его «бездуховностиотчужденности природы от прямого Божественного действия, замененного Творцом безличными, объективно действующими физическими законами.
Материальные формы бытия создавались Творцом с благой целью — они должны были служить гарантом свободы человека в его общении с Богом. Но именно в таковом качестве природа должна была обеспечить последствия любого, даже и неразумного, выбора своего владыки. Свобода человека предполагала альтернативу богоборчества, нарушения воли Творца — любовному общению с Ним. Последнее разумелось очевидно естественным для человека, тогда как первое — лишь потенциальной возможностью, существующей исключительно как условие наличия самой свободной воли. Однако грехопадение привело к тому, что первоначально возможный «путь восхождения от славы в славу», к которому человек вплоть до сей поры продолжает чувствовать подлинное призвание, оказался подмененным «аварийным» бытием человека в материальном природном мире, который, повинуясь действию дурной и нелепой свободы человеческой воли, стал обеспечивать реализацию богоборческого, греховного человеческого бытия. «Грехопадение, — писал о. Сергий (Булгаков), — явилось космической катастрофой, “проклятием” земли, оно проявилось не только в человеке, но и во всем мире. […] (Протоиерей Сергий Булгаков. Купина неопалимая. Вильнюс, 1990. С. 27).
Мир в его нынешнем, греховном, состоянии решительно «отрицается» Православием. Задача человека в настоящем тленном мире — свободное изживание последствий первородного греха, борьба с греховной «тьмой», охватившей мироздание, аскетическое отрицание «царства зверя», которое представляет нынешняя природа. Однако такое отрицание, видимое насилие над природой, оказывается в существе своем, делом спасения мира, восстановления его райского, гармонического состояния.
Православное учение об отношении человека к природному миру воплощается в идее натурфилософского персонализма, равно противостоящей как псевдохристианскому, механическому антропоцентризму, т. е. радикальному отчуждению человека от природы, порождающему жестокое, потребительское отношение к ней, так и модному в XX веке космоцентризму, который уравнивает человека с любым явлением природного космоса и навязывает ему некие «общие» для всех «тварей» нормы бытия, ограничивающие естественное стремление к свободе и творчеству.
Отсюда следует два основных мотива, присущих православной натурфилософии — во-первых, восприятие природы как дара Божьего, исключающее бездушное насилие над ней, «механическую» эксплуатацию ее богатств, и, во-вторых, сознание уничиженного состояния тварного мира после грехопадения, разрешающее человеку активную борьбу с мировым «хаосом» как с «недолжным», «больным» проявлением природного бытия. Православный натурфилософский персонализм в его реальном воплощении порождает такой тип отношений человека с природой, который не оставляет места идеалистическому благодушию любых «экологических утопий»: стихии тварного мироздания «взбесились», их бытие подобно бытию помешанного, у которого припадки слепой агрессивной ярости чередуются с периодами «просветления». Человек же выступает здесь в трагически-двойственной роли: с одной стороны, именно он является источником «безумия» природы, проецируя «вовне» свои греховные страсти, а, с другой — единственным существом в тварном мироздании, способным с Божьей помощью спасти его от «болезни греха». «… Тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, — пишет апостол Павел, — потому что тварь подчинилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8:19–21). То, что в расхожем понимании именуется борьбой человека с природой (с последующей отрицательной или положительной оценочностью), в православной персоналистской натурфилософии видится продолжением сотериологической коллизии внутренней борьбы человека с греховными страстями, борьбы, которая, объективируясь у приобретает наглядный и крайне напряженный, трагический характер.
