Этот страх передался и ей, и она тоже испугалась, не умея понять почему.
- Алеша!.. Не забыли меня?
- Вы... так и не позвонили мне из автомата. Почему не позвонили, Валерия?.. Вас ждут, наверно?
- Меня нет. А вас - да, - указала она поворотом головы на стоявшую рядом Томку.
- Меня? Ах, да! Познакомьтесь, это невеста моего друга, - при слове "невеста" Томка недоуменно посмотрела на Лютрова и не менее удивленно на Валерию. - Мы тут собрались Новый год отпраздновать. На даче. Хотите с нами?
- Ой, что вы!.. Мне нельзя, у меня мама...
- Отпроситесь.
- Нет, нет. Леша, что вы, мне никак нельзя.
- Я ведь без вас теперь не поеду...
- Ну, что вы!.. Как же так? - Валерия мельком посмотрела на Томку.
Та отрицательно покачала головой, скорее Лютрова догадавшись, что означает этот взгляд.
- Ничего, мой друг не обидится. Тома ему объяснит... Вы домой?
- Ага. С работы рано уехала, к подружке забегала, да вот в магазин.
- Поедемте, - сказала Томка, сострадая Лютрову и глядя на Валерию каким-то свойским женским взглядом.
- Ну, честное слово, не могу я! - блеснув глазами, Валерия умоляюще посмотрела на Лютрова.
- Да, конечно, - согласился Лютров, пытаясь затушевать свою растерянность, с какой он не мог справиться и которая, как ему казалось, выдавала всю неловкость его сложения.
В наступившем молчании взгляд Валерии, выражавший только что немыслимость для нее этой поездки, стал менее решительным, она как будто сожалела, просила понять ее и вдруг сказала:
- Разве... действительно уговорить маму?.. Поехали!
Дальше все для Лютрова было путано и тревожно, и от неизвестности, сможет ли она уйти из дому, и от тайной радости, что встреча и ее обрадовала, если она все-таки решилась... Из всего этого выходило, что хорошо жить на свете, так хорошо, что хотелось каждому встречному пожелать счастливого Нового года, подобно девушке у остановки такси.
- Леша, кто это? - спросила Томка, пока они ждали Валерию у ее дома на Каменной набережной.
- Я с ней весной познакомился, понимаешь?..
- Понимаю, это я понимаю.
От подъезда отделилась быстрая фигурка Валерии.
- Не волнуйся, - сказала Томка, заметив ее, - отпустили!..
Но Лютров боялся верить. И только когда подбежавшая Валерия дернула за ручку дверцу автомобиля и весело спросила: "Не опоздаем?" - Лютров до конца уверился, что наступает самый радостный Новый год на земле.
По пути к перрону заметно взволнованная Томка болтала за троих, игриво переводя взгляд с его на ее лицо, до розовых десен обнажая улыбкой плотные мелкие зубы с выступающим верхним клыком.
Весь путь до Радищева, равно скованный и возбужденный, Лютров изо всех сил старался занять ее нескончаемыми вопросами о пустяках, нащупать нить общности, понять, о чем следует говорить с ней, как вести себя.
Валерия же, чувствуя себя непривычно в этой его радости, тоже старалась быть участливой, внимательной к нему, угадывая все с ним происходящее, старалась не ставить его в неловкое положение и поскорее приноровиться к тону той, весенней встречи. Но ни она, ни он не могли пробиться сквозь волнение к той свободе, легкости и независимости. Она не знала, что и как произойдет там, куда они едут, но была совершенно уверена, что все будет непросто, и эта уверенность не давала справиться с волнением. В его голосе, в ожидающей чего-то улыбке, в отдельном от слов смысле пристального взгляда Лютрова она угадала уже, что нужна ему так, как ничто и никогда в жизни. И оттого Валерию томило опасение, что в ней вдруг выкажется что-то такое, что обманет его, обманет вот это страшное своей радостью возбуждение в нем.
А Лютров и впрямь не мог без волнения смотреть на нее, не мог не восхищаться росными капельками на темном пушке над верхней губой, движениями огрубевших от краски и слипшихся ресниц, черным толстым платком, не только не приглушавшим ее молодость, но оттенявшим свежесть и чистоту лица.
В купе напротив без устали размахивали пальцами, болтали глухонемые. Они понимали друг друга и были довольны. Лютров завидовал им, ему казались невыразительными и пустыми все те слова, которые он успел наговорить Валерии.
Спустя полтора часа, уже в темноте, электричка подъехала к притихшим под снегом вековым елям Радищева.
Становилось все метельнее. По дороге к даче, то тут, то там вырастали снежные смерчи, они вздымались и исчезали как привидения. Снег хлестал им навстречу, тропинку занесло, от нее оставалась едва различимая ложбинка вдоль оград, вдоль старых лип, за которыми стояли заснеженные, заколоченные на зиму дома.
Блюдя негласную условность, Томка предоставила Валерии шагать вслед за Лютровым, уступчиво смолкая, если он заговаривал, угадывая и как бы поощряя его старание понравиться, вниманием и веселостью сделать для Валерии это нелепое путешествие забавным.
Свет на даче Извольских горел во всех окнах. Это был большой деревянный дом со множеством комнат, коридоров, с высокой белой изразцовой печью, стоявшей на перекрестии внутренних стен. В комнатах было прохладно, но в печи гудел огонь, на столе блестели алюминиевой фольгой бутылки шампанского, лежали груды свертков, консервные банки, а на старинном кожаном диване ревел магнитофон, заполняя пустую дачу орущей английской песней.
Поглядев на Валерию, Извольский удивленно застыл, но скоро стал смеяться над собой, говорил, что обознался, принял Валерию за какую-то другую девушку. Услыхав от Лютрова о неожиданной встрече на вокзальной площади, он с потешным испугом пригласил всех "принять по лампадочке для пакости, потому как все это неспроста!"
- А моих нет и нет, - сокрушался Извольский, то и дело выбегая на улицу. - Ей-ей, блудят... Замерзнут, позвонки!
Промерзшая дача прогревалась медленно. Лютров нарядил Валерию в летную куртку Витюльки, снял с ее ног замшевые меховые ботинки и натянул унты. Она стала похожа на плюшевого медвежонка, и ему было приятно думать, что теперь ее слабому телу станет тепло под толстым пегим мехом.
Она следила за тем, что он делал, безропотно, понимая, что не позволить ему вот так играть ею просто невозможно.
- Согрелись? - спрашивал он таким тоном, как если бы отогревал ее у себя в ладонях.
- Ага. А вам не холодно в одном пиджаке?
Он отрицательно качал головой, думая: "О чем она говорит?.. Ведь ей так легко понять, что я ничего не могу чувствовать..."
Раскрасневшаяся Томка хлопотала на кухне над кипящей картошкой, переживая за Лютрова не только потому, что давно знала его, но, как всякая женщина, стояла на стороне чувства. А Витюлька то и дело бегал во двор за дровами, приходил весь в снегу, бросал к печи охапки припудренных снегом поленьев, всякий раз обещая:
