Все это происходит в середине седьмого века, но по-прежнему вечно живая, сохраняемая в памяти история. В беседе с набожным шиитом относительно его веры он будет постоянно возвращаться к тем незапамятным временам, со слезами на глазах рассказывать все подробности резни под Кербелой, когда Хусейну отрубили голову. Скептический, иронический европеец при этом подумает: Боже, кого это может теперь интересовать! Но если он выскажет вслух эту мысль, то рискует вызывать гнев и возмущение шиита.
Судьба шиитов действительно трагична со всех точек зрения, и это ощущение трагизма, исторической несправедливости и постоянно сопутствующего им несчастья глубоко закодировано в сознании шиита. Есть на свете сообщества, которым издавна всегда не везет, все как-то расползается в руках, едва блеснет луч надежды, как тотчас угаснет, им в лицо всегда дует встречный ветер, словом, люди эти как бы отмечены печатью рока. Именно так обстоит дело с шиитами. Возможно, поэтому они производят впечатление чрезвычайно серьезных, напряженных, яростно отстаивающих свою правоту и угрожающе, даже опасно принципиальных людей, вдобавок (естественно, это только поверхностное впечатление) еще и печальных.
С момента, когда шииты (они составляют не более одной десятой части всех мусульман, остальные – сунниты) переходят в оппозицию, их начинают преследовать. Они до сих пор живут воспоминаниями. Об очередных погромах, жертвами которых были на протяжении всей истории. Они замыкаются в гетто, живут в пределах собственной коммуны, объясняются путем только им понятных знаков и вырабатывают заговорщические формы поведения. Но на них продолжают сыпаться удары. Шииты – гордый народ, они не такие, как смиренное суннитское большинство, они противостоят официальной власти (которая с пуританской эпохи Мухаммада погрязла в роскоши и богатстве), выступают против обязательной ортодоксальности и потому не могут рассчитывать на веротерпимость.
Постепенно они начинают подыскивать самые безопасные места, дающие больше шансов уцелеть. В те времена, когда сообщение было делом трудным и медленным, когда расстояние, пространство выполняют роль надежного изолятора, заградительного барьера, шииты стараются убраться как можно дальше от центра власти (который находится в Дамаске, позже – в Багдаде). Они рассеиваются по миру, переправляются через горы и пустыни, шаг за шагом переходя на нелегальное положение. Таким путем образуется доныне существующая в исламском мире шиитская диаспора. Шиитская эпопея изобилует фактами неслыханного самопожертвования, смелости и твердости духа, она заслуживает отдельной книги. Часть этих странствующих шиитских коммун движется на восток. Они переправляются через Тигр и Евфрат, через горы Загрос и достигают пустынной иранской возвышенности.
В тот период Иран, истощенный, истерзанный столетними войнами с Византией, только что захвачен арабами, которые принимаются насаждать новую веру – ислам. Этот процесс происходит медленно, в атмосфере борьбы. До этого официальной религией иранцев являлся зороастризм, связанный с господствующим режимом (Сасанидов), теперь им пытаются навязать другую официальную религию, подчиненную новому, вдобавок чужому, господствующему режиму – суннитский ислам. Из огня да в полымя.
Но именно в этот момент в Иране появляются измученные, нищие, несчастные шииты, на внешнем облике которых сохранился отпечаток всех перенесенных ими мук. Иранцы узнают теперь, что эти шииты – мусульмане, вдобавок (как они сами утверждают) единственные законные мусульмане, единственные носители чистой веры, за которую они готовы отдать жизнь. Ну, хорошо, спрашивают иранцы, а эти ваши братья, арабы, которые нас завоевали? Братья? – с возмущением выкрикивают шииты, – да ведь это же сунниты, узурпаторы и наши гонители. Они убили Али и захватили власть. Нет, мы их не признаем. Мы – в оппозиции! После этого заявления шииты спрашивают, можно ли им передохнуть после тягот длительных странствии, и просят кувшин студеной воды.
Это заявление босоногих пришельцев приводит иранцев к крайне важному выводу. Значит, можно быть мусульманином, но не обязательно мусульманином, поддерживающим существующий режим. Более того, из их слов следует, что можно быть мусульманином-оппозиционером! И что тогда ты даже еще лучший мусульманин! Им по душе эти бедные, пострадавшие шииты. Иранцы в тот момент тоже в беде и тоже чувствуют себя ущемленными. Они разорены войной и в их стране правит захватчик. Они быстро находят общий язык с изгнанниками, ищущими здесь убежища, рассчитывающими на гостеприимство, начинают вслушиваться в речи их проповедников и, наконец, принимать их веру.
В том ловком маневре, который проделывают иранцы, отразилась вся их смекалистость и независимость духа. Они обладают особой способностью сохранять суверенность в подневольных условиях. Сотни лет Иран являлся объектом завоеваний, агрессии, разделов, веками им правили чужаки или местные режимы, подвластные чужеземным державам, но сохранил свою культуру и язык, свою импонирующею индивидуальность и такую духовную силу, что в благоприятных обстоятельствах сумел возродиться и восстать из пепла. На протяжении двадцати пяти столетий своей письменной истории иранцы всегда, рано или поздно, умели обвести вокруг пальца тех, которые полагали, что смогут беспрепятственно править ими. Подчас ради этого им приходится пользоваться оружием восстаний и революций, платя в этих случаях трагическую кровавую дань. Иногда они прибегают к тактике пассивного сопротивления, проводимого крайне последовательно и неуклонно. Когда власть им надоедает, становясь невыносимой, которой они сыты по горло, тогда все в стране замирает, народ исчезает, словно сквозь землю провалился. Власть приказывает – но выслушивать некому; хмурит брови – но никто этого не видит; кричит – но это глас вопиющего в пустыне. И тогда власть рушится, как карточный домик. Однако самый распространенный прием, которым пользуются иранцы, – это принцип поглощения, активной ассимиляции, такой, которая означает перековку вражеского меча на собственное оружие.
Точно так же поступили они, когда были покорены арабами. Хотите получить ислам, говорят они своим захватчикам, получите его, но в нашей национальной форме, в независимом, мятежном варианте. Это будет вера, но иранская вера, в которой отразится наш дух, наша культура и наша независимость. Эта философия в шиитском варианте, в ту пору – вера обиженных и побежденных, оружие протеста и сопротивления, идеология непокоренных, которые готовы терпеть, но не отступят от принципов, ибо хотят сохранить свое своеобразие и достоинство. Шиизм явится для иранцев не только их национальной религией, но еще их убежищем и спасением, формой национального выживания, а еще – в какие-то моменты – символом борьбы и освобождения.
