Перед ночным вылетом Мациевич сидел за пианино и, чуть касаясь пальцами клавишей, наигрывал что-то неопределенное. Это всегда успокаивало его, снимало нервное напряжение после полетов. Иногда он закрывал глаза и покачивался в такт музыке.
Романов заметил состояние летчика. Он подошел к нему, мягко положил руку на плечо и тихо сказал:
- Послушай, Василий, может, вместо тебя послать сегодня другого?
- Кого? - полуобернувшись, но не поднимая век, спросил Мациевич."Старики" дежурят в других секторах, а молодежь... Рано еще ее пускать ночью.
Борис Николаевич тяжело вздохнул: Мациевич был прав. Только в сентябре погибло 13 летчиков. И каких! Вася Щербак, Миша Демин, Хафиз Халиков... В октябре не стало еще четверых. Теперь в полку более половины - молодые ребята. Хорошие парни, рвутся в бой, но их еще учить и учить.
- Вы знаете сами, Борис Николаевич, - некого,- сказал Мациевич, подумав о том же.- Наконец...
Мациевич хотел добавить, что он не только командир эскадрильи, но и ее комиссар, и если он сдаст, что же тогда требовать от других. Но такие слова ни к чему, Романов сам прекрасно все понимает. Отличный он командир и человек. Недаром все не только уважают его, но и любят верно и крепко.
- Ну, до встречи,- произнес на прощанье Мациевич и стал собираться в полет.
На улице летчику в лицо ударило промозглой сыростью и холодом - невдалеке бушевала Ладога.
По тропинке, едва угадываемой во тьме, Мациевич прошел к капониру. В глубине его, подсвечивая себе фонариком, возился техник. Он что-то делал под фюзеляжем.
- Что, все дыры латаешь? - спросил Мациевич.
- Заканчиваю,- отозвался Коротаев.- Здорово в последний раз прошил вас "мессер"! Возьми фриц чуть левее, и как раз по кабине бы. Везет вам!
- Везет! - Мациевич невесело усмехнулся, вспомнив, как "повезло" ему в бою над нашим плацдармом возле Невской Дубровки. Если бы он в последний миг по какому-то наитию не бросил своего "ишачка" в немыслимую, не предусмотренную никакими инструкциями фигуру, отчего самолет как бы увяз в воздухе и перевернулся через крыло, все его везенье на этом и кончилось бы. И-16 потерял скорость, и вражеская пушечная очередь угодила не в кабину, а в низ фюзеляжа. Гитлеровец, не снимая пальцев с гашетки, молнией пронесся вперед. Теперь Мациевич оказался на хвосте у противника, но воспользоваться выгодой своего положения не успел. Пока он, сам удивленный неожиданным маневром, оценил ситуацию, враг свечой ушел в небо и скрылся в облаке.
"Да, фигуру я тогда заложил! - подумал Мациевич.- Сам не пойму, как она получилась и что это за фигура. А вышла удачно. Надо будет попробовать ее в спокойной обстановке. Это отличный уход от атаки".
- Все в порядке,- сказал техник, вылезая из-под самолета.
В кабине Мациевич почувствовал себя лучше. Здесь все было привычно, сразу настраивало на твердую и четкую волну боевого задания. Из кабины только один путь - в небо, в бой. Под крышей, в тепле, среди товарищей он мог еще дать себе послабление, но сев в самолет и ощутив всем телом его грозную силу, Мациевич мгновенно сливался с ним в одно целое и отрешался от всего, что могло мешать в полете. Натренированная воля позволяла быстро справляться с физической усталостью и с апатией, которая нет-нет овладевала им. Правда, не в воздухе, а на земле, но все равно это было скверно - рано или поздно такое могло произойти и в воздухе. Поэтому Мациевич раз и навсегда взял за правило: если сел в самолет - взлетай, а взлетев - думай только о враге. Все остальное оставляй на земле, иначе долго не навоюешь. Этому он учил и своих подчиненных.
Старший лейтенант привычно одним взглядом окинул приборы и включил зажигание. Набрав по спирали высоту, Мациевич полетел к Финскому заливу. Стрелка высотомера показывала около пяти тысяч метров. Дальше не пускала облачность. Минут через десять внизу смутно зачернели северные окраины Ленинграда. Среди черных квадратов кварталов приметно выделялись более светлые рукава Невы. Мациевич взял правее и вышел к заливу около Лахты. У Кронштадта сделал плавный разворот и лег курсом на Ленинград. Над заливом машину стало трепать. Иногда истребитель зарывался в облака. Мациевич понял, что облачность неровная по своей нижней кромке, и несколько снизился.
Над морским портом Мациевич ввел истребитель в плавный разворот и, пока выполнял его, смотрел вниз на город. Ленинград затаился и молчал. Во тьме разбегались улицы и проспекты, в тревожном блокадном сне забылись сотни тысяч людей. Но даже этот напряженный сон в любую минуту мог быть прерван пронзительным воем сирен, а для многих стать и последним, если он, Мациевич, упустит ночного врага.
До сих пор старшему лейтенанту никак не удавалось сбить противника ночью. Несколько раз он встречался с "хейнкелями" и "юнкерсами", но они, моментально освободившись от бомб, уходили. В конце концов это было главное, и все же Мациевич досадовал на себя. Ему требовалась настоящая победа - уничтоженный враг. Нужно было хоть раз испытать радость от такой победы в ночном бою, чтобы увереннее чувствовать себя в кабине самолета и ночью. Только такое, физическое ощущение поверженного врага могло утвердить Мациевича как воздушного бойца и в ночном небе. Он твердо знал это. Так было с ним и тогда, когда он сражался днем. Лишь увидев, как от его очереди задымил первый фашистский самолет, Мациевич по-настоящему почувствовал себя летчиком-истребителем, поверил в свое мастерство и в самого себя.
Последующие победы к этому чувству мало что прибавляют. Они только шлифуют мастерство и укрепляют волю. Для утверждения же себя в собственных глазах как боевого летчика главная победа - это первая победа. Она, как первый удачный аккорд в музыке, настраивающий слушателя на нужный лад.
Однажды при разборе одного боя Мациевич сказал своему ученику Диме Оскаленко, что для молодого летчика-истребителя обязательно хоть раз почувствовать такой аккорд. Только тогда родится настоящее чувство победы, а с ним - вера в себя.
Но вот этого-то чувства победы, необходимого для утверждения себя как и ночного пилота, именно и недоставало Мациевичу при встречах с пиратствующими "юнкерсами"-ночниками. Нужно было, чтобы победный аккорд прозвучал и в ночном небе, и тогда на смену торопливости, которая, вероятно, и портила ему до сих пор все, придут выдержка, хладнокровие и расчет.
Мациевич посмотрел на часы: минуло три четверти часа, как он в воздухе. Глянул вниз. Далеко во тьме еле-еле просматривались очертания острова Котлина, и Мациевич вдруг вспомнил, как в прошлое дежурство он вот так же, глядя на Кронштадт, заметил яркую вспышку, появившуюся где-то в районе Стрельны.
Он, как и сейчас, в такой же липкой тьме подлетал к Кронштадту. Впереди по курсу вдруг посветлело. Мациевич инстинктивно обернулся, и тут же за спиной его возник глухой раскатистый гул. Мациевич сразу понял: по городу стреляет тяжелое осадное орудие. До этого дня фашисты со стороны Стрельны не вели огонь по Ленинграду. "Теперь и отсюда станут бить. Надо накрыть их",- подумал старший лейтенант. Над Стрельной вновь озарилось небо и затем где-то в городе сверкнул багровый отсвет. Повинуясь первому чувству, Василий ввел самолет в крутой вираж, но тут же взял себя в руки - покинуть боевой пост в небе он не имел права. Но и невыносимо было оставаться безучастным свидетелем этого варварского обстрела, и Мациевич дал себе слово добраться до гитлеровских артиллеристов.
