Он постучал пальцем по точке на карте: Зиген. Название этого города всплывало снова и снова. В Ахене, в Метце, везде, где находились нацистские источники информации. Стаут не сомневался, что там расположено хранилище предметов искусства и, вернее всего, огромных размеров. А как же иначе? На всей освобожденной союзниками территории, от побережья Бретани до самой Германии, пропали произведения искусства. И не просто произведения искусства, а шедевры великих мастеров: Микеланджело, Рафаэля, Рембрандта, Вермеера. Они пропали, но где-то же они должны быть.
А ведь были еще религиозные реликвии, алтари, свитки Торы, церковные колокола, витражи, украшения, архивы, гобелены, исторические реликвии, книги. Говорили, что были украдены даже трамваи с улиц Амстердама. Ведь пять лет для грабежа – это почти бесконечность, а в кражах участвовали тысячи людей: искусствоведы, охранники, упаковщики, инженеры. Тысячи поездов, десятки тысяч галлонов бензина. Могли они украсть миллион предметов искусства? Число казалось невероятным, но Стаут начинал верить, что нацистам это удалось. Их аппетиты ненасытны, ну и к тому же не зря они известны жестокостью, организованностью и эффективностью.
Но при всей своей тяге к искусству хорошими консерваторами, судя по тому, что ему уже удалось увидеть, нацисты не были. Государственные хранилища в Западной Европе содержались в чистоте, их освещение было хорошо продумано, расположение отмечено на карте, и они создавались годами, если не десятилетиями. Британцам понадобился целый год, чтобы переоборудовать свое огромное подземное хранилище в шахте Манод в Уэльсе. Нацистские чиновники, занимавшиеся культурой, с которыми удалось поговорить Стауту, рассказывали, что немцы начали подготовку своих хранилищ только в 1944 году. Те украденные произведения искусства, которые удалось обнаружить союзникам, чаще всего просто валялись в сырых подвалах. Некоторые картины пожелтели, другие изъел грибок, они потрескались, а где-то и порвались. Упакованы они были неправильно или не упакованы вовсе. Всюду срочность казалась важнее планомерной работы.
Что там так часто повторял ему Уокер Хэнкок в дни их совместных путешествий? «Немцы вели себя корректно и вежливо, пока находились у власти, но когда поняли, что скоро их попросят вон, как с катушек сорвались».
Что, если немцы уничтожали искусство просто назло? Или чтобы скрыть свидетельства своих преступлений? Что, если особенно ценные работы были украдены простыми ворами или бандитскими нацистскими группировками? Ведь в тяжелые времена предметы искусства можно было обменять на еду, безопасный проезд и даже на жизнь. А при нацистской власти уж тем более.
А если нацисты все-таки решились перевозить художественные ценности? Обстреливая немецкую колонну, авиация союзников запросто могла уничтожить заодно и произведения искусства – и только потом обнаружить в армейских грузовиках не немецких солдат, а скульптуры Микеланджело. А если грузовики наткнутся на мины? Попадут под бомбардировку? Появлялась и новая забота: советские войска начали наступление на Восточном фронте. Что, если они доберутся до украденного искусства первыми?
Стаут вспомнил своего бывшего напарника, майора авиации Диксона-Спейна, который покинул ПИИА, но успел поделиться с Джорджем мудростью: «На войне никогда не стоит торопиться». После Кёльна хранители начнут настоящую погоню: за Гитлером, за нацистскими ворами, за Красной Армией. Но как бы им ни хотелось бежать, они должны быть готовы исполнять свое дело так, чтобы потом не пришлось переделывать. Уж этот урок Стаут отлично усвоил за все время службы.
Он отложил карты и взялся за бумаги. Два дня назад в командование армии отправился его ежемесячный отчет, а вслед за ним – ежемесячный рапорт в командование флота. Отчет о последней инспекционной поездке был подписан и подшит. Он изучил полевые донесения за февраль от Лесли, Поузи, Хэнкока и Хачтхаузена и присвоил донесениям номера. На освобожденной территории было 366 памятников, охраняемых ПИИА, и только 253 – осмотрены.
Почти 400 мест, и все к западу от Рейна. После того как Рейн будет форсирован, фронт легко может растянуться на тысячи и тысячи километров. А у него все так же в подчинении девять человек. Хоть бы они получили еще четырех в помощники. Казалось, что главный штаб солидарен с Диксоном-Спейном: торопиться никогда не стоит.
У Стаута был старый верный «Фольксваген» – у большинства хранителей не было своих машин. Пока что им приходилось довольствоваться прибывшими из главного штаба камерами. Только пленку к ним так и не выдали. Камеры были недорогим французским старьем, но их было достаточно.
Проклятые немцы. Почему они не сдаются? Исход войны был определен, когда союзники остановили Арденнское наступление. Все понимали, что вопрос не в том, победят они или нет, а в том, как скоро и какой ценой… Сколько еще пострадает солдат, простых жителей, виновных и невиновных, старых и молодых, не говоря уж о памятниках, исторических зданиях и произведениях искусства! Победа на поле боя – совсем не то, что победа в деле сохранения культурного наследия человечества. И итоги их тоже будут оценены по-разному. Иногда Стауту казалось, что он ведет совершенно другую войну, войну внутри войны, что его затягивает в отдельный водоворот стремительно мчащийся вниз поток. «Что, если мы выиграем войну, – подумал он, – но на наших глазах потеряем последние пятьсот лет европейского культурного наследия?»
«Ты спрашиваешь, почему немцы не хотят просто сдаться и прекратить резню? – писал Стаут жене. – Ты знаешь, я никогда особенно не любил эту нацию, и по мере того, как мы продвигаемся вперед, даже моя невысокая оценка становится еще ниже. Я считаю их руководителей неумными, злыми и коварными людьми, а простых немцев – незрелыми и невероятно глупыми. По их собственному идиотскому мнению, сдаваясь, они не получают ничего, а сражаясь, остаются с иллюзией военной славы». И все же Джордж Стаут был готов на многое, чтобы защитить немецкую культуру.
Он взглянул на часы. Ужин давно закончился, столовая уже закрылась. Опять не успел. Желудок бурчал, но он считал, что это не от голода, а от гриппа, подхваченного в последние дни. Стаут осторожно свернул карту Германии, вернул ее в тубу и поставил обратно на полку. Затем положил на стол свою коричневую посылку. Она казалась посланием из другого мира, связывающим его с прошлой жизнью, и он смотрел на нее с нежностью. Наконец он снял клейкую ленту и раскрыл посылку. Внутри, в окружении запакованных подарков, лежал фруктовый кекс. Он представил себе кухню своего дома, жену, склонившуюся над миской, сыновей – один все еще цепляется за мамин фартук, второй только-только записался во флот. Он был предан своему долгу и чести, но, как и все остальные, скучал по дому. Ему хотелось просто отломить кусок кекса и набить им рот, но он понимал, что нож уместнее. Он осторожно отрезал себе кусочек. Кекс подсох, но все еще оставался вкусным.
