9 (21) августа князь Багратион, находясь в Дорогобуже, продолжал негодовать и на отступление, и на отсутствие новостей, и на утомление людей. В своем письме генералу А. П. Ермолову он выразил свое отношение к происходившему следующим образом:
«Зачем вы бежите так, и куда вы спешите?.. Что с вами делается, за что вы мною пренебрегаете? Право, шутить не время» [25. С. 240].
Прямо скажем, положение было не из простых. В конце концов, разрываясь между необходимостью и невозможностью, Михаил Богданович, похоже, и сам начал думать, что без генерального сражения уже больше не обойтись.
В те драматические дни он написал графу Ф. В. Ростопчину:
«Нынешнее положение дел непременно требует, чтобы судьба наша была решена генеральным сражением. <…> Все причины, доселе воспрещавшие давать оное, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и, сверх того, мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо, в противном случае, армии были бы подвержены сугубой гибели и бесчестью, а отечество не менее того находилось бы в той опасности, от которой, с помощью Всевышнего, можем избавиться общим сражением, к которому мы с князем Багратионом избрали позиции» [95. С. 179–180].
«Мы избрали…» Правильнее, наверное, было бы сказать: «Меня вынудили избрать…»
Мнение писателя и историка С. Н. Глинки:
На челе Барклая-де-Толли не увяла ни одна ветка лавров его. Он отступал, но уловка умышленного отступления — уловка вековая. Скифы — Дария, а парфяне — римлян разили отступлениями. Не изобрели тактики отстушений ни Моро, ни Веллингтон. <…> Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России. Петр Первый высказал ее в Желковке на военном совете 30 апреля 1707 года, когда положено было: «Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России». Вследствие этого Петр предписал: «Тревожить неприятеля отрядами; перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами». В подлиннике сказано: «Истомлять непрестанными нападениями». Отвлечение Наполеона от сражений и завлечение его вдаль России, стоило нападений. Предприняв войну отступательную, император Александр писал к Барклаю: «Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого». Итак, Барклай-де-Толли был не изобретателем, а исполнителем возложенного на него дела. Да и не в том состояла трудность. Наполеон, порываемый могуществом для него самого непостижимым; Наполеон, видя с изумлением бросаемые те места, где ожидал битвы, так сказать, шел и не шел. Предполагают, что отклонением на Жиздру Барклай заслонил бы и спас Москву. Но, втесняя далее в пределы полуденные войско Наполеона, вместе с ним переселил бы он туда и ту смертность, которая с нив и полей похитила в Смоленске более ста тысяч поселян. Следственно, в этом отношении Смоленск пострадал более Москвы; стены городов и домов можно возобновить, но кто вырвет из челюстей смерти погибшее человечество? А при том, подвигая Наполеона к южным рубежам России, мы приблизили бы его и к Турции, заключившей шаткий мир, вынужденный английскими пушками, целившими на сераль.
Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая-де-Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества. Генерал Тормасов говорил: «Я не взял бы на себя войны отступательной».
Граф Тюрпин в обозрении записок Монтекукули замечает, что перетолкование газетных известий о военных действиях вредит полководцам. Но если это вредно в войну обыкновенную, то в войну исполинскую, в войну нашествия, разгул молвы, судящей по слуху, а не по уму, свирепствует еще сильнее. Напуганное, встревоженное воображение все переиначивало. Надобно было отступать, чтобы уступлением пространства земли обессиливать нашествие. Молва вопияла: «Долго ли будут отступать и уступать Россию!» Под Смоленском совершилось одно из главных предположений войны 1812 года, то есть соединение армии Багратиона с армией Барклая-де-Толли. Но нельзя было терять ни времени, ни людей на защиту стен шестнадцатого и семнадцатого столетия — нашествие быю еще в полной силе своей. А молва кричала: «Под Смоленском соединилось храброе русское войско, там река, там стены! И Смоленск сдали!» Нашествию нужно было валовое сражение и под Вильно, и под Дриссой, и под Витебском, и под Смоленском: за ним были все вспомогательные войска твердой земли Европы. Но России отдачей земли нужно было сберегать жизнь полков своих. Итак, Барклаю-де-Толли предстояли две важные обязанности: вводить, заводить нашествие вдаль России и отражать вопли молвы. Терпение его стяжало венец [120. С. 258–259].
А тем временем стоять на своем Барклаю-де-Толли становилось все труднее и труднее. Давили на него со всех сторон, и давление это с каждым днем возрастало.
Однако выбранная позиция в конце концов была признана неподходящей для сражения, и тут же «было отменено намерение сразиться при Умолье» [95. С. 180].
После этого Барклай-де-Толли написал императору Александру:
«Потеря 1-й армии в последних сражениях весьма значительна. По этой причине и по тому уважению, что в случае неудачи армии не имеют за собою никакого подкрепления… <…> я буду вместе с князем Багратионом стараться избегать генерального сражения» [95. С. 180].
В этом же письме Михаил Богданович говорил о том, что он будет избегать сражения, «чтобы предупредить случайности какого-либо слишком поспешного предприятия» [95. С. 180].
Все эти случайности и все эти «слишком поспешные предприятия» он очень не любил и, всегда думая о конечном результате, старался избегать сомнительных по своей эффективности и целесообразности действий. И все потому, что над ним, в отличие от многих его осуждающих, которые «дела никакого не делали, но болтали и критиковали» [136. С. 95], тяготела громадная ответственность за вверенное ему дело.
Что же это было — природная нерешительность или четкий и абсолютно трезвый расчет? Как говорится, вопрос вопросов… Впрочем, профессор Николаевской академии генерал Б. М. Колюбакин дает нам на него ответ:
«После оставления Смоленска идея прекратить отступление и заградить дальнейшее движение Наполеона стала общей во всей армии и, естественно, тому должна была послужить первая встретившаяся позиция, каковой и была таковая на реке Уже. Но дело было не в позиции, а в сомнении своевременности дать бой, в отсутствии единства командования, в постоянных разногласиях между главнокомандующими армиями, а, быть может, и в известной нерешительности Барклая, если только не объяснить это тем, что в решительную минуту расчет брал у него верх над всеми остальными, в области чувств, побуждениями» [70. С. 203].
