Как только Буба вошел, я сразу понял — не то. Поговорил с ним для вежливости… Когда за Бубой закрылась дверь, Инна сказала:
— Ну, все. По-моему, мы нашли Бенжамена.
— Кого? Его???
И я, и Юсов, и Дато понимали, что никакой он не Бенжамен.
И мы стали опять искать. Ищем, ищем, никто не подходит. Опять вызвали Кикабидзе — решили еще раз попробовать, раз он маме и Инне понравился. Наклеили ему усы, бороду и сфотографировали — на всякий случай. А гримерша Тамара пришла ко мне и сказала:
— Поздравляю!
— С чем?
— С героем. Только бороду ему не надо, одни усы оставим.
Странное что-то получается! Маме понравился, Инне понравился, сейчас Тамаре понравился. Я позвонил сестрам и напросился на чай. Они, как всегда, позвали подруг и соседок, а я взял с собой в гости Бубу. Посидели, выпили чаю. Буба ушел раньше, а я спросил:
— Как вы думаете, взять мне Кикабидзе на главную роль?
И сразу все заговорили:
— Бубу?! Конечно! Он такой симпатичный, его сразу все полюбят!
Говорят, выслушай женщину и сделай наоборот. Но нет правил без исключений. Так что, если бы я не посчитался с мнением женщин, то критики, возможно, и не включили бы «Не горюй!» в сотню лучших фильмов ХХ века. И на фестивалях фильм не получал бы призы за лучшую мужскую роль.
Буба
Вообще-то Бубу зовут Вахтанг. Но когда я в первый раз позвонил ему домой и попросил Вахтанга, долго не могли понять, кого же нужно позвать к телефону. Я так и пишу в титрах: Буба Кикабидзе.
Буба у меня снимался в главных ролях в четырех фильмах. И еще в двух должен был, но не снялся: в «Хаджи-Мурате», который я так и не снял, и в «Паспорте» — там французы требовали взять на главную роль французского актера. Два года я сопротивлялся, но все-таки пришлось им уступить (но об этом потом, когда до «Паспорта» доберусь).
Помимо того, что Кикабидзе великолепный актер, у него есть одна особенность: если у Бубы сцена не получается, надо тут же проверять сценарий. Буба так входит в роль, что не может сыграть то, чего его персонаж не может сделать по логике характера.
Кстати, в образ Буба входит не только на съемках. Я уже писал, что в восьмидесятом году у меня была клиническая смерть. Буба, узнав, что со мной плохо, тут же прилетел в Москву. И кто-то ему сказал, что я вроде бы уже умер. Позвонить мне домой и спросить, умер я или нет, Буба, конечно, не мог. Дня два выжидал, а потом позвонил Юре Кушнереву (он работал вторым режиссером на «Мимино») — выяснить, когда похороны. А тот сказал, что я жив. И Буба поехал навестить меня в больницу.
А теперь расскажу, как визит Бубы выглядел с моей точки зрения. Лежу я в палате — синий, похудевший. (Леонов сказал, что по весу и по цвету я тогда напоминал цыпленка табака.) Открывается дверь, заходит Буба с цветами. В дверях остановился, посмотрел на меня, тяжко вздохнул. Потом подошел к постели, положил мне в ноги цветы. Потупил глаза и стоит в скорбной позе, как обычно стоят у гроба.
— Буба, — говорю я, — я еще живой.
— Вижу, — печально сказал Буба.
Он же настроился на похороны. И увидев меня, такого синего, не смог выйти из образа.
У Бубы, несомненно, есть какой-то внутренний магнетизм. Когда он выходит на сцену, моментально возникает связь между ним и зрителями. И это его свойство как-то раз даже поспособствовало разрядке международной напряженности в одном из ночных баров Братиславы. В 68-м году меня вызвали в Союз кинематографистов и сказали: «Ты едешь в Братиславу с картиной „Не горюй!“». Я попытался отказаться — в Чехословакию только что вошли наши танки. Сослался на недавно перенесенную желтуху — врачи рекомендуют ехать в Железноводск. Но мне сказали:
— Как в Канны или Венецию — так ты здоровый, а как с дружеским визитом в братскую страну — так сразу и больной? Съездишь в Железноводск после Братиславы.
— Что же я один в Братиславу поеду? — сказал я. — Пошлите представительную делегацию: кроме меня, еще и Вадима Юсова как оператора, и Бубу Кикабидзе, Софико Чиаурели и других актеров.
Думаю: на оформление документов уйдет не меньше месяца, за это время, может, танки уже выведут и ехать с фильмом будет не так стыдно.
Не угадал. Документы оформили за два дня, а на третий мы уже все сели в поезд: и Вадим Юсов, и Буба Кикабидзе, и Софико Чиаурели, и моя жена Люба Соколова, которую тоже включили в делегацию.
На вокзале нас встретило городское начальство и несколько актеров Братиславского драматического театра, и на нескольких машинах мы поехали в гостиницу. Официальные лица отбыли, а актеров мы пригласили остаться с нами, выпить по рюмке. Угостили их водкой и икрой, выпили, поговорили. Буба был в ударе, рассказывал смешные истории. Но сидели недолго: нам пора было переодеваться и ехать на выступление. И один из актеров — самый веселый — пригласил нас после встречи со зрителем в ночной бар в этой гостинице. Договорились, что он будет ждать нас в вестибюле.
Мы надели галстуки и белые рубашки, Софико и Люба — вечерние платья. За нами заехал лично мэр со свитой, и мы на нескольких машинах отправились в клуб, где должны были показывать картину. Когда подъехали, я заметил — нет ни одной афиши, ни одной надписи, что сегодня идет фильм «Не горюй!» (позже мне сказали, что, если бы появилась афиша нашего фильма, клуб вообще разгромили бы к чертовой матери — так велика была тогда в Чехословакии ненависть ко всему советскому). У входа нас встретили еще какие-то люди и повели к залу на встречу со зрителем. Прошли через несколько помещений. Народу полно, в основном молодежь. Играет оркестр, кто-то танцует, кто-то режется на бильярде, кто-то в пинг-понг…
За кулисами мы выстроились и вышли на сцену — а в зале три человека! В первом ряду спит старик в рваной шинели, и на балконе две дамы, по виду — наши из посольства. А нас с сопровождающими на сцене человек пятнадцать. Я подошел к микрофону и минут двадцать благодарил зрителей за то, что они пришли, и говорил о дружбе… А мэр с компанией были вынуждены стоять и слушать. Так им и надо. Знали ведь, что зал пустой, могли бы нас на сцену не выводить.
Смотреть фильм мы не стали, вернулись в гостиницу. Мэр пригласил нас поужинать, но мы отказались: нас актеры пригласили в бар. Мэр сказал, что тоже пойдет с нами, а пока отдал распоряжение накрыть в баре стол.
Сидим мы в вестибюле вместе с мэром, ждем актеров. Актеры так и не появились. Спустились в бар. Свободных мест нет. И только у эстрады пустой стол, и на нем стоит советский флаг. Когда мы вошли, музыканты перестали играть, все замолчали и посмотрели на нас. Мы прошли к столу, сели. Оркестр снова заиграл, все отвернулись. И больше никто на нас не глянул, будто нас и не было. Настроение поганое. Мэр что-то заказал. Кожей чувствуем ненависть, исходящую от всех остальных посетителей бара.
