говорю, как высланный тобой Лева Троцкий завещал…
— Он же Бронштейн! — смеясь, вставил Сталин.
— Или как Лев Борисыч Каменев мне советовал…
— Он же Розенфельд, — выкрикнул Коба, и у них с Паукером выходил занятный дуэт.
— У меня было время, товарищи, — без запинок продолжал Карлуша, — я все понял, все осознал, дорогие мои, можете теперь верить Грише Распутину, ой не то говорю, не туда заворачиваю, но все равно я же лучший и самый умный! Да из меня не один, а целых четыре вождя получится! Один Апфель, другой Баум, третий Радо, а четвертый — Мысльский! Ну чего вы не кричите: «Да здравствует Гриша Зиновьев — самый великий засранец нерабочего класса!» Кричите, улюлюкайте, свистите! Громче, я же глухой, братцы, все равно не слышу! Кричите! Кричите! — комикуя, делая разные глупые рожи, бурно жестикулируя руками, подражая Зиновьеву, выступал как бы на трибуне съезда Паукер, и Сталин смеялся до слез, а Ворошилов даже упал со стула.
Смеялся и Киров, но больше оттого, что смеялись все за столом. Один Серго лишь усмехался в усы, не видя в этом ничего смешного. Потом Паукер перешел на анекдоты и снова сорвал бурные аплодисменты, ловко их обыгрывая.
— Да его в театре за деньги надо показывать! — утирая слезы, повторял Ворошилов.
Подняв настроение, Сталин провозгласил тост за партию, которая из простого военнопленного венгра, занесенного шальными ветрами в Советскую республику, выковала стойкого и разностороннего бойца за новую жизнь. Каганович, подхватив этот тост, развил его дальше через Ленина к Сталину, который и есть сегодня знамя всей партии. Коба попробовал было возразить, но Кагановича поддержали. Тогда Сталин дал знак Паукеру, и тот быстро принес большой рог.
— Если уж хочешь выпить за меня, то тогда полный рог, как это делает настоящий джигит на Кавказе, желая выказать большое уважение хозяину дома!
— Мы все готовы выпить по рогу! — закричал Ворошилов, и Паукер принес еще пять больших рогов.
Орджоникидзе запротестовал, но Сталин, ухватившись за слова Ворошилова, настоял на своем. Всем пришлось пить из рогов по полтора литра «Хванчкары», даже Молотову, который уже нетвердо держался на ногах, объясняя, что не успел сегодня пообедать. Но и для него не сделали исключения.
Ворошилов, выпив свой рог, выскочил из-за стола и начал отплясывать «барыню», постепенно убыстряя темп, потом пошел вприсядку, выкидывая столь замысловатые коленца, что соблазнил и Кагановича, затопавшего ногами вокруг него. Все дружно прихлопывали, выйдя из-за стола и включившись в эту азартную плясовую, подпевая сами себе. Даже Киров, вытащив платочек, прошелся по кругу, а Серго неожиданно начал лезгинку, и все стали изображать гордых джигитов. Сталин радовался, как ребенок, этому общему веселью. Каганович и его хотел вытащить на лезгинку, но Коба, дрыгнув пару раз ногами, сконфузился и сел на место. Паукер притащил патефон, поставил снова «Барыню», но все уже выдохлись, замахали руками; «Хватит, хватит!» Махнул рукой и Сталин, Паукер остановил патефон.
— За дружную плясовую дружину Политбюро! — провозгласил Сталин и первым поднял большой рог. Пришлось пить из рогов и остальным — таков был кавказский порядок.
В три часа утра стали разъезжаться. Киров со Сталиным проводили гостей, вернулись в дом, где стол уже был накрыт на двоих. Возвышались вазы с виноградом, персиками, гранатами, апельсинами и стояли непочатые бутылки вина.
Сталин, кроме последнего рога, за столом пил мало, два-три бокала вина, не больше, а от водки вообще отказался, хотя строго следил за всеми, заставляя осушать сосуды до дна, особенно во время тостов.
— Давай поговорим, а то с этой суетой даже словом не перемолвились, — предложил он. — Как там настроение у людей, что говорят о съезде? — он наполнил бокалы, закурил трубку. — А то мне шлют одни победные реляции с мест, больше занимаются самовосхвалением, а реальной картины из этих записок не складывается.
Киров рассказал о своих встречах с людьми, о своем выступлении на заводской партконференции, о разговорах с рабочими в кулуарах.
— Я почему эти проклятые склады и вскрыл, — сказал он. — Кричим: «Ура, да здравствует съезд победителей», а приехал на завод, рабочие в лицо бросают, что жрать нечего, по карточкам ничего не дают, мол, какие вы к черту победители!
— Что, так и говорят? — побледнел Сталин.
— Так и говорят, Коба, — признался Киров. — И похлеще еще слова находят. Вот я получил недавно письмо…
Он достал из кармана листок, передал Сталину.
«Т-щ Киров! — прочитал про себя Коба. — Я решил тебе написать, именно тебе, нужно бы написать Сталину, но ему письмо не дойдет. Неужели Вы все руководители не видите, что ведете страну к гибели и все октябрьские завоевания могут пойти насмарку? Рабочие и служащие голодают, процветает спекуляция, тысячи людей маются каждый день в длинных очередях, чтоб купить грубую пайку хлеба и не умереть с голода. Хорошо живут только спекулянты, лишенцы, жулики. Они живут так же, как стоящие у власти вожди, имея хорошее снабжение и все дефицитное. Ленин бы этого никогда не допустил, и партия, особенно головка, недостойна произносить имя Ленина… Посмотрите торговые организации, из них половину нужно перестрелять при жизни… Фамилии своей не подпишу, боюсь как лозунгщика тебя».
Сталин помрачнел, отдал письмо Кирову.
— Клеветник, которого я бы, не задумываясь, поставил к стенке! — зло сказал он. — Поэтому и подписать побоялся. Отдай Медведю, пусть разыщет этого негодяя и пристрелит как собаку!
— Есть и такие, что не скрывают своих фамилий, — проговорил Киров. Он передал Кобе еще несколько писем.
«У нас всякому человеку, пытающемуся сказать хоть долю истины о деревне, пришивают кулацкий уклон, наша печать так безбожно ведет обман общественного мнения, что по ее — «деревня в цвету»… За время пребывания моего в деревне я видел действительно не прогресс, а, как принято говорить, деградацию сельского хозяйства…»
«Рабочие недовольны политикой партий. Мотивы недовольства: голод, займы и как вывод из общих настроений — уничтожили людей, которые кормили рабочий класс, тех, кого теперь презрительно называют кулаком…»
— Помощник командира 34-го отдельного артдивизиона Рязанцев, Баку, — прочитал Сталин подпись под первым письмом, — и слушатель областной высшей колхозной школы Кочуро… Что ж, надо разобраться всерьез с товарищами Рязанцевым и Кочуро, — глядя в одну точку, задумчиво проговорил Сталин. — Вот наша беспомощность! — Сталин бросил письма на стол,
