Суворов нервничал, раздражался. Здоровье его, расшатанное тяготами войны, окончательно подрывалось вечным напряжением, бесконечными неприятностями с австрийцами.
Развязность Вены простиралась все дальше. Было предписано, чтобы обо всех распоряжениях Суворова тотчас извещался Мелас и чтобы ни одно предприятие русского полководца, «имеющее важное значение», не осуществлялось без предварительного одобрения австрийского императора.
Потеряв всякое терпение, вне себя от злобы, Суворов послал в первых числах июля прошение об отставке. «Робость венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников… безвластие мое в производстве операций… принуждают меня просить об отзыве моем, ежели сие не переменится».
Павел предпринял некоторые шаги, но настолько нерешительно, что почти ничто не изменилось. Тон предписаний Суворову из Вены становился все более резким, почти угрожающим. В рескрипте от 3 августа император Франц прямо напоминал, что фельдмаршал отдан в его распоряжение, «а потому несомненно надеюсь, что вы будете в точности исполнять предписания мои».
Так, в бесцельных и мучительных пререканиях приходилось Суворову тратить драгоценное время. Два обстоятельства несколько улучшили его настроение: из России прибыла десятитысячная дивизия Ребиндера и 28 июля сдалась Мантуя.
После того, как в 1796 году Мантуя на несколько месяцев остановила блистательные успехи Бонапарта, утвердилась мысль, что владение этой крепостью равносильно обладанию Северной Италией. Суворов не разделял этого мнения — и потому, что придавал всякой крепости второстепенное значение по сравнению с живой силой, и потому, что не находил Мантую столь неприступной.
— Зачем Бонапарт солгал, назвав Мантую сильнейшей крепостью? — заметил он однажды. — Это, чтоб прикрасить свое хвастовство и прикрыть свои ошибки. Крепость, которую он взял в столь короткое время и при столь малых пособиях, не заслуживает такого пышного названия.
В Петербурге и Вене падение Мантуи было воспринято как завоевание Италии. Павел возвел Суворова в княжеское достоинство в ознаменование заслуг его в «минувшую войну». Австрийцы втайне разрабатывали план переброски русских корпусов из Италии, где все казалось законченным, в Швейцарию, где Массена громил австрийские войска.
Суворов совершенно иначе оценивал положение. «Мантуя с самого начала главная цель, — писал он Разумовскому, — но драгоценность ее не стоила потеряния лучшего времени кампании»[51]. Падение Мантуи радовало его, главным образом, тем, что оно освобождало тридцатитысячный осадный корпус генерала Края и создавало предпосылки для возобновления маневренных операций. Он предвидел, что энергичный противник, обессиленный, но не добитый, причинит еще немало хлопот. Так оно и случилось.
Вынужденное бездействие Суворова было широко использовано французами. Макдональд пробрался в Геную и соединился там с Моро. Из Франции прибыл с подкреплениями новый главнокомандующий, тридцатипятилетний пылкий Жубер. Кумир солдат, человек, которого Бонапарт охарактеризовал «гренадером по храбрости и великим полководцем по военным познаниям», Жубер уехал в Италию прямо из-под венца, заявив жене, что вернется к ней победителем или мертвым. Моро передал ему командование над армией, но, подавив оскорбленное самолюбие, предложил себя в качестве советника. Жубер, связанный с Моро узами личной дружбы, охотно принял его сотрудничество.
Хотя французская армия насчитывала всего 45 тысяч человек, Жубер решил перейти в наступление. Непосредственной целью своей он поставил освобождение Мантуи, о капитуляции которой во Франции еще не знали.
Его выступление совпало с лихорадочными усилиями Суворова сломить, наконец, саботаж австрийцев и начать движение на Ривьеру. О том, как дорого давались русскому полководцу эти переговоры, чернильная война со своими союзниками, можно судить по приводимому отрывку из одного письма Суворова к Меласу: «Заклинаю ваше превосходительство приверженностью вашею к его императорскому величеству; заклинаю собственным усердием вашим к общему благу. Употребите всю свою власть, все силы свои, чтобы окончить непременно в течение десяти дней приготовления к предположенному наступлению в Ривьеру Генуэзскую. Поспешность есть теперь величайшая заслуга; медленность — грех непростительный».
Наступление французов разрубило гордиев узел этих унизительных переговоров.
По приказанию Суворова, передовые войска не препятствовали продвижению противника: фельдмаршал хотел выманить французов из гор на равнину и подавить их тогда своей многочисленной конницей и артиллерией. Не доверяя больше непроверенным сообщениям, он умело расположил свои войска так, чтобы они легко могли быть придвинуты к любому пункту, где появится армия Жубера.
К 14 августа противники настолько сблизились, что столкновение сделалось неизбежным. Французские силы исчислялись в 35 тысяч человек, силы союзников — в 50 тысяч, да еще 15 тысяч стояло в резерве. В третий — и последний — раз в жизни Суворова на его стороне было численное превосходство. Он не мог отказать себе в небольшом психологическом, типичном для него, трюке: интуитивно понимая, что Жубер ни за что не отступит, чтобы не обескураживать свою воодушевленную армию и не разрушать веры в себя, Суворов выстроил все свои войска на равнине у Нови так, что французы могли сосчитать их со всей точностью. Эффект получился такой, как он и ожидал: убедившись в крупном перевесе сил союзников, Жубер, дотоле не сомневавшийся в успехе, сильно пал духом. Он созвал военный совет; почти все советовали вернуться в Геную. Однако такой исход казался французскому главнокомандующему позорным, да притом отступать в виду сильного неприятеля было рискованно. Он отложил решение до утра, а на рассвете получил донесение, что союзники начали атаку.
Диспозиция Суворова к сражению под Нови не сохранилась.
Военные авторитеты расходятся по вопросу о том, в чем заключался план фельдмаршала. Большинство полагает, что он хотел направить главный удар на левый фланг французов; иные же находят, что атака левого фланга носила демонстративный характер. Трудно было вообще предвидеть, как будут действовать французы: позиции их, укрытые от Суворова, расположенные на пересеченной оврагами и виноградниками местности, были очень удобны для обороны. Суворов надеялся, что пылкий Жубер увлечется преследованием и спустится на равнину. Возможно, что расчет его оправдался бы, но одно непредвиденное обстоятельство опрокинуло соображения творца военной психологии. При первых выстрелах Жубер примчался в цепь, и когда он изучал картину атаки, шальная пуля поразила его.
