«Шунь управлял Поднебесной, ничего не делая. Он с достоинством сидел лицом к югу – только и всего». (В Китае правитель сидел на троне, обратившись лицом на юг.)
В этом высказывании (кстати, роднящем Конфуция с Лао-цзы) отобразилось все своеобразие китайской цивилизации. Китайский мудрец не стремится овладеть содержанием своего опыта, а, наоборот, «отпускает», «оставляет» (фан) все переживаемое им, то есть раскрывает себя полноте восприятия; он не пользуется вещами, а дает им самим «претворить себя». Эта «открытость сердца» соответствует, в сущности, бесконечному разнообразию мира телесной интуиции, ведь тело и есть изначально заданная матрица нашего восприятия и прообраз предельной цельности бытия. Ритуал может иметь только телесное воплощение. И всеединство жизни, постигаемое в ритуале, есть, согласно китайским представлениям, наше «великое тело» (да ти). Вовсе не случайно то тщательное внимание, которое уделял Учитель Кун диете, телесным позам, правилам гигиены, и вообще тот факт, что он обладал отменным здоровьем. Мудрость Великого Пути немыслима и невозможна вне полноты телесной жизни…
Но «полнота телесной жизни» или, попросту говоря, телесное здоровье – вещь в своем роде загадочная: она не имеет отличительных признаков, остается незаметной для всякого «угла зрения», неизбежно ограниченного. Точно так же подлинный ритуал, вмещающий в себя вселенский поток жизни, предстает как бы бездействием, во всяком случае – неприметным действием. Мы не поймем Конфуциевой любви к ритуалу, если не увидим в ней стремления обнажить сокровенные истоки человеческой культуры, постичь неосознаваемую людьми матрицу их деятельности, в которой все человеческие сердца еще слиты в одно Всечеловеческое сердце. Недаром древние китайцы говорили, что «Великий Путь – это то, чем люди каждый день пользуются, а о том не ведают», и что родители и дети составляют «одно тело». Непоколебимая вера Конфуция в безупречную действенность ритуала как раз и основывалась на уверенности в том, что ритуальное поведение воплощает в себе самое «семя» человеческой деятельности. Точность артикуляции чувств в Конфуциевом ритуале – это на самом деле точность соответствия внутреннего и внешнего, предшествующего и последующего, единичного и всеобщего. Но эта встреча извечно несходного есть тайна, и хранится она человеком. Анонимные формы ритуала должны быть наполнены интимным переживанием. Еще устроители чжоуской державы оставили потомкам завет: «Приносите жертвы так, словно духи присутствуют воистину». Учитель Кун стал говорить иначе: «Если я не участвую в принесении жертв, то это все равно, как если бы я совсем не жертвовал». Жертвоприношение духам, по Конфуцию, не возымеет действия, если жертвователь не будет в душе «почтителен» к божественным силам (а точнее, почтителен сам по себе, независимо от любых внешних обстоятельств).
Итак, истинный смысл Конфуциева ритуала – это сокровенная, лишь внутренним опытом удостоверяемая вечнопреемственность духа, или, как говорили в Китае, «передача от сердца к сердцу». Тут есть, согласимся, нечто глубоко загадочное. Кто знает, когда в бездне времен «встретятся сердца»? Кажется, никто… Точнее – никто в отдельности. В мире есть лишь мимолетные образы человека, осененные тенью всечеловеческого присутствия. Мудрый умеет правильно держаться в потоке перемен: он обладает чувством долга или справедливости (и). Конфуций нигде не объясняет, откуда берется в человеке это чувство и каково его содержание. Он лишь утверждает, что благородный муж «во всем берет своей мерой должное» и строит на нем свою жизнь.
Учитель сказал: «Благородный муж берет своей основой чувство долга, претворяет его в жизнь посредством ритуала, являет миру в своей скромности, а приводит к завершению правдивостью своих слов».
В другом случае ученик Цзы-Ся попросил Учителя Куна разъяснить смысл следующих строк из «Книги Песен»:
Ее улыбка так мила,
Ее взор так чарует,
Яркие нити по некрашеному шелку…
– Цветными нитями вышивают по белому, – ответил Конфуций в своей обычной иносказательной манере.
– Стало быть, и ритуал накладывается потом? – спросил Цзы-Ся, уже, кажется, догадавшийся, о чем ведет речь Учитель.
– Ты хорошо понял смысл этих строк, – обрадовался Конфуций. – С таким, как ты, толковать о Песнях – одно удовольствие!
Ритуал, как бы хочет сказать Конфуций, оформляет человеческую природу и сам вырастает из характера человека, его «возвышенной воли». (В китайской письменности иероглиф «воля» состоит из знаков «служилый человек» и «сердце» и, таким образом, наглядно подтверждает идею о том, что воля является неотъемлемым свойством мужа, преданного долгу.) В конфуцианстве отличительными признаками человека объявляется не просто сознание или даже разум, а решимость исполнить свой долг, принять до конца свою судьбу, жить волей к совершенствованию – волей всецело нравственной, поскольку она действует в сообществе людей и сама его созидает. Воля требует сосредоточения душевных сил, она соединяет в себе разум и чувства, и недаром китайская традиция никогда не противопоставляла одно другому. Средоточием духовной жизни человека в Китае считалось «сердце» – вместилище и сознания, и чувств. К слову сказать, взгляд на человека как на изначально нравственное существо тоже стал в Китае общепринятым. Человек, преступивший нормы морали, становился в глазах китайцев не более чем «говорящим животным», и с ним дозволялось расправиться самым жестоким образом.
Итак, человек, по Конфуцию, начинается в тот момент, когда осознает себя как сознательное существо; когда он пробуждается. Но когда происходит это событие? Кто осознает себя? И, наконец, откуда берется воля к самоосознанию? Вот вопросы, на которые Учитель Кун мог ответить лишь «бесконечно глубоким безмолвием». Ведь каждый момент озарения заставляет ощутить потаенное присутствие того, кто «стоит прежде» нас самих. В деле самопознания мы всегда за кем-то следуем. Постигая исток Воли, мы ничего не открываем заново, мы идем чьим-то путем. Самые мудрые, по слову Конфуция, «знают от рождения». От физического ли рождения? Не от века ли сознанию положено сознавать? Древние даосские философы довели до логического конца мотив безначальной воли, когда заговорили о «подлинном господине», или «подлинном образе» человека, который существует «прежде нашего рождения». Но долженствование, на котором утверждается ритуал, не есть ни этический принцип, который можно вывести путем отвлеченных размышлений, ни этическое правило, которое можно установить чьей-либо властью. Оно не существует вне конкретных моментов времени, конкретных событий; оно рассеяно в невообразимом хаосе жизненных случайностей и не может быть подведено под какой-нибудь общий закон. О нем надо молчать. Им нужно жить.
