В местной мэрии их зарегистрировали как француженок. Мэр прекрасно знал, с кем имеет дело, но обещал закрыть глаза на ‘необходимый’ обман: — послать двух крайне пожилых женщин в лагерь означало, по его разумению, послать их на верную смерть.
Тяжело было начинать на новом месте; прилежащий участок засеяли картофелем и другими овощами; купленная коза снабжала ежедневным молоком. В Билиньине они общались с фермерами, в Кулозе в основном с рабочими-железнодорожниками. Приходилось часто ездить в соседние городки, например, в Шамбери́, к зубному врачу или за хлебом, и каждый раз надо было оформлять бумаги на проезд, подвергаясь опасности. При перебоях с транспортом Гертруда не один раз покрывала нужное расстояние пешком (иногда до 16 км). Ежедневные долгие прогулки поддерживали приемлемую физическую форму. Деньги не всегда помогали — среди местных жителей был распространен бартер, принимавший временами характер тройного обмена.
Постоянные дружеские беседы с местными жителями помогли наладить добрососедские отношения. Среди местного населения женщины воспринимались как ‘симпатичные незнакомки’. Несмотря на все страхи, соседи приняли Гертруду и Элис на новом месте вполне, вполне дружелюбно. Мэр Кулоза и его обитатели умели держать язык за зубами. Никто из 250 немецких солдат и офицеров, расквартированных в Кулозе, не подозревал о национальности новых поселенцев. Местные французские власти уничтожили все регистрационные бумаги и «делали все возможное, чтобы нас защитить». Но иллюзий относительно своего положения Гертруда не строила: «Каждый сосед доносил на соседа за незаконные делишки или кражу».
Токлас вспоминала, как однажды у них в особняке поселились немцы — два офицера и их денщики. В спешке приготовили для них комнаты, но все продукты спрятали. Спрятали и английские книги. К радости всех обитателей дома, через две недели нежданные гости, так и не дознавшись, у кого столовались, убрались.
В августе 1943 года пришло известие от молодого французского издателя Тавернье, временами печатавшего на свой риск и страх некоторые отрывки из Автобиографии каждого. На сей раз он извещал Гертруду, что она попала в т. н. ‘лист Отто’[68]. Мизерная сумма за публикации во франкоязычных изданиях, в основном статей, исчезла. Начались серьезные материальные трудности. Никаких денежных переводов из США не поступало. Иногда приходили письма от Фея с вложенными в конверт талонами на хлеб. Соседский бизнесмен Поль Женен, интересовавшийся литературой, попытался получить деньги по чеку, выписанному Гертрудой. Но убедившись в небезопасности процедуры, предложил помощь без всяких условий. В течение шести месяцев он переводил им небольшие суммы денег, достаточные, чтобы сводить концы с концами. В какой-то момент пришлось продать работу Сезанна — портрет его жены. Картину купил швейцарский житель, перешедший границу. Гертруда с благодарностью вернула Женену деньги. Токлас прокомментировала продажу весьма выразительно: «Мы ‘съели’ мадам Сезанн». Со второй картиной, портретом работы Пикассо, расстаться никто не захотел.
Подробности жизни в период 1942–1944 содержатся в книге Войны, которые я видела. Книгу Гертруда начала писать как дневник в период оккупации, дописывала каждый день и окончила немедленно после освобождения. Рукопись не перепечатывали, поскольку, как наивно полагала Гертруда, «если рукопись попадет к немцам, они не смогут разобрать ее почерк».
В книге дается достаточно правдивая, безыскусная картина жизни в вишистской и оккупационной зонах Франции без излишнего драматизма. Это своего рода очередная автобиография, поскольку туда вкраплены воспоминания о детских и юношеских годах, и одновременно дневник, с регулярными, хотя и редко упоминаемыми датами.
Зарисовки событий, встреч и бесед с жителями чередуются с размышлениями о тех войнах, которые случились при ее жизни: испано-американская, русско-японская, бурская война, китайско-японская, две балканские, война в Абиссинии, гражданская в Испании и, наконец, две мировые войны. Достаточно для одной человеческой жизни, бесспорно. Но ограничилась Гертруда всего лишь впечатлениями отдельного индивидуума, не прибегая к серьезному анализу и обобщениям. Зато появились религиозные мотивы, пророчества Святой Одили (Одилии) и т. п. В книге не найти упоминания о концентрационных лагерях, гибели миллионов людей и т. п.
Заключение Стайн о войнах: «Странная штука, эти войны, они должны быть различными, но это не так».
Легко проследить, как менялись настроения французов и стиль повествования в зависимости от положения на фронте. С теплотой она пишет о бойцах сопротивления, о маки, хотя иногда трудно разобрать, кто маки, а кто нет, все вооружены. Однажды спасаясь от шторма в придорожном кафе, она познакомилась с двумя испанцами, борцами за освобождение Франции. Они слышали о Хемингуэе, а при упоминании о дружбе с Пикассо встали и торжественно пожали ей руку.
Наконец, наступило освобождение юга Франции, начавшееся высадкой американских войск 15 августа на побережье между Тулоном и Каннами. «Мы поем Glory, glory, hallelujah[69], — радостно записала Гертруда. — Все звонят, чтобы поздравить нас с днем рождения, который не сейчас, но мы все знаем, что они имеют в виду».
Пока власть и порядки менялись, Гертруда срочно дописывала книгу, а Элис без устали перепечатывала на машинке рукопись — пришла пора собираться в дорогу, назад в Париж.
Первая встреча с американскими войсками состоялась 31 августа 1944 года. Отправившись за последними новостями в соседний Белли, женщины выяснили, что в городе появились американцы и якобы остановились в отеле. В переполненном отеле, заполненном французскими бойцами маки, мэром города и другими жителями, Гертруда обратилась к толпе: «Есть ли здесь американцы?». Их оказалось трое, и после дружеских объятий Гертруда пригласила соотечественников к себе переночевать.
А в это время в Билиньине и его окрестностях рыскал в поисках американской писательницы ее довоенный знакомый, молодой журналист Эрик Севарейд вместе с тремя коллегами. Наткнувшись на следующий день, 1-го сентября, на полковника Перри и узнав о местопребывании Гертруды, он упросил полковника не лишать его и товарищей журналистского хлеба, позволить им первыми сообщить в Америку необычную и радостную новость.
Вот как вспоминал встречу Севарейд:
Знакомая коричневая вельветовая шапочка висела над входом, но собачка, откликнувшаяся на звонок, не была той же самой собачонкой, которую я помнил по Парижу. Гертруда встретила нас криками и медвежьими объятиями. Элис Токлас — кошечка — все та же хрупкая, маленькая, что-то нежно шепчущая, заметно ссутулившаяся… Мы, конечно, проговорили вечность. Говорила скорее Гертруда, а мы слушали, и то была прежняя дружеская беседа.
