Командир роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич со своим верным помощником Лачугой натаскали к палаткам свежего душистого сена, накрыли его пологом, и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув воротники гимнастерок.
Шахаев лежал рядом с Камушкиным. Кузьмич уселся на сваленном танком яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел на сизый дымок, витавший над головой старого солдата, и не мог смежить глаз. Он приподнялся и с удивлением увидел, что никто не спит. Широко раскрытые глаза разведчиков были устремлены в небо.
-- Что же вы не спите, друзья? -- спросил парторг.-- Ночью не придется отдыхать.
-- Не спится что-то... -- ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже выспался раньше. -- Блохи кусают...
-- Врешь ты! -- зашумел на него, явно подражая Пинчуку, оскорбленный Кузьмич. -- Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.
-- Не спится и мне, -- сказал Камушкин.
-- Ну вот видите! -- воскликнул Сенька и, неожиданно посерьезнев, спросил задумчиво: -- Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться до него. -- И, помолчав, вдруг предложил: -- Может, споем? Давай, Кузьмич, затягивай!
-- А какую?
-- Любую.
-- Я больше старинную...
-- Валяй, валяй! -- поощрял Сенька.
Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу и, разгладив усы, прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:
Вниз но Волге-реке
С Нижне-Новгорода...
Его несмело поддержали:
Снаряжен стружок,
Как стрела летит.
Старый запевала знал, что неуверенность бойцов пройдет, и запел еще громче:
Как на том на стружке
На-а-а снаряженном...
Хор дружно грянул:
У-у-у-удалых гре-э-э-бцов
Со-о-о-рок два си-и-идит.
Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню: голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи мои дорогие, верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение Шахаева легко воспроизводило их голоса и мысленно вливало в общую гармонию звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.
Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые: Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...
Они все сидят
Развеселые.
Лишь один из них
Призадумался.
Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось, что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:
Лишь один-то из них
Добрый молодец
Призадумался,
Пригорюнился.
Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой, когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот-вот лопнут. А увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.
Ах, о чем же ты,
Добрый молодец,
Призадумался,
Загорюнился? -
спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:
Загорюнился о ясных очах.
Я задумался о белом лице,
Все на ум идет
Красна девица,
Все мерещится
Ненаглядная.
Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.
Эх вы, братцы мои,
Вы товарищи,
Сослужите вы мне
Службу верную, -
выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно и просяще:
Скиньте, сбросьте меня
В Волгу-матушку,
Утопите в ней
Грусть-тоску мою.
Марченко поник головой, стоял тихий и какой-то растерянный. А песня лилась в его сердце, обжигая:
Лучше в Волге мне быть
Утопленному,
Чем на свете жить
Разлюбленному.
Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.
Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и Сенькино сердце. Помрачнел лихой разведчик, опустил когда-то беспечальную голову и не смел поднять ее, взглянуть на Наташу, словно чувствовал свою большую вину перед ней. Непокорный вихор сполз на опаленную солнцем приподнятую правую бровь. Потом он резко вскочил на ноги, зачем-то быстро взобрался на самую высокую яблоню, в кровь исцарапан руки о маленькие колючие сучья, невидимые в темноте. Ветер сорвал с его головы пилотку, растрепал густые мягкие волосы.
Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.
-- Что с тобой, Семен?
Обрадовавшись этому вопросу, Сенька, однако, ответил не сразу. Лишь проворчал невнятное:
-- Черт знает что... Вот тут... ерунда какая-то, -- ткнул раза два себя в грудь.
-- Об Акиме вспомнил?
-- Угу, -- угрюмо выдавил Ванин и, помолчав, начал торопливо и горячо: -- Не увижу его больше -- вот беда. Решил, поди, что я плохой товарищ... издевался над ним...
-- Тебя беспокоит только это?
-- Ну да...
-- A ты всегда был прав в споре с Акимом? -- в узких щелках припухших век кусочками антрацита поблескивали чуть косящие глаза. -- Как ты думаешь?
-- Не знаю...
-- Вот видишь. Не так важно, Семен, что вы не успели помириться с Акимом. Важно другое -- чтобы ты нашел мужество сказать себе: "Да, я не всегда был прав, обвиняя товарища. Я понял это. И больше не допущу ничего подобного по отношению к своим боевым друзьям". Акиму уже сейчас все равно: помирились вы с ним или нет. А вот для нас, живых твоих товарищей, очень важно, чтобы ты, Семен, сделал для себя такой вывод.
Сенька молчал. А Шахаев, положив на его плечо свою короткую тяжелую руку, неторопливо продолжал:
-- Аким был прав в одном: нельзя валить в одну кучу убежденных фашистов и немцев, обманутых и развращенных фашизмом. А ты смешиваешь. Для тебя все они одинаковы. Немцы -- и все. И их надо уничтожать везде, как ты часто говоришь. Аким не соглашался с тобой в этом, и он был прав. Надо глядеть вперед, Семен, а не назад. Кто знает, может, когда-нибудь немцы тоже построят у себя новую жизнь и встанут в один ряд с нами...
Сенька слушал и не верил ушам своим. Тот ли это Шахаев говорит такие слова? Не он ли учил молодых бойцов быть беспощадными к врагам? Разве не сам Шахаев вот совсем недавно, на Курской дуге, лично убил восемь немцев? Нет, тут что-то не то...
