Рукописи хранились в нижнем выдвижном ящике платяного шкафа. И только дневники и записные книжки находились в металлическом, довольно тяжелом ящичке с замком.
Относительно своих рукописей Бабель запугал меня с самого начала, как только я поселилась в его доме. Он сказал мне, что я не должна читать что-либо, написанное им начерно, и что он сам мне прочтет, когда будет готово[18]. И я никогда не нарушала запрета. Сейчас я жалею об этом. Но проницательность Бабеля была такова, что мне казалось — он видит всё насквозь. Он сам признавался мне, как Горький, смеясь, сказал как-то:
— Вы — настоящий соглядатай. Вас в дом пускать страшно.
И я, даже когда Бабеля не было дома, побаивалась его проницательных глаз.
Ко времени нашей совместной жизни с Бабелем я уже поступила на работу в Метропроект. Он относился к моей работе очень уважительно и притом с любопытством. Строительство метрополитена в Москве шло очень быстро, проектировщиков торопили, и случалось, что я брала расчеты конструкций домой. У меня в комнате Бабель обычно молча перелистывал папку с расчетами, а то утаскивал ее к себе в комнату и, если у него сидел кто-нибудь из кинорежиссеров, показывал ему и хвастался: «Она у нас математик, — услышала я однажды. — Вы только посмотрите, как все сложно, это вам не сценарии писать…» Составление чертежей, что мне тоже иногда приходилось делать дома, казалось Бабелю чем-то непостижимым.
Но непостижимым было тогда для меня всё, что умел и знал он.
До знакомства с Бабелем я читала много, но без разбору — всё, что попадется под руку. Заметив это, он сказал:
— Это никуда не годится, у Вас не хватит времени прочитать стоящие книги. Есть примерно сто книг, которые каждый образованный человек должен прочесть обязательно. Я как-нибудь составлю вам список этих книг.
И через несколько дней он принес этот список. В него вошли древние (греческие и римские) авторы — Гомер, Геродот, Лукреций, Светоний, а также всё лучшее из более поздней западноевропейской литературы, начиная с Эразма Роттердамского, Свифта, Рабле, Сервантеса и Костера вплоть до таких писателей XIX века, как Стендаль, Мериме, Флобер. В этот список не входили произведения русских классиков и современников, так как с ними я была хорошо знакома, и Бабель это знал. Однажды Бабель принес мне два толстых тома Фабра «Инстинкт и нравы насекомых».
— Я купил это для Вас в букинистическом магазине, — сказал он. — И хотя в список я эту книгу не включил, прочитать ее необходимо. Вы прочтете с удовольствием.
И действительно, написана она была так живо и занимательно, что читалась как детективный роман.
У Бабеля было постоянное желание мне что-то показать, с кем-то познакомить. Он говорил: «Это Вам будет интересно, занятно, полезно».
Зная, что я читаю книги на немецком языке, Бабель заставил меня изучить классическую немецкую литературу, для чего нанял преподавательницу. С ней я прочла многие из произведений Лессинга, Шиллера, Гёте, Гейне и выучила десятки стихотворений наизусть.
В прозе Гейне встречалось много французских слов, и Бабель решил, что мне надо изучить и французский язык. Договорился с преподавательницей из Института иностранных языков, и занятия начались. Эти уроки мне очень нравились, но, к сожалению, продолжались недолго и прекратились весной 1939 года.
При этом Бабель не хотел, чтобы я лишалась каких-либо удовольствий, свойственных молодости. Искал мне компаньонов для катания на коньках, нашел группы лыжников, с которыми я уезжала в воскресенье на дачу под Москвой. Иногда спрашивал тех, кто к нему приходил, танцуют ли они, и просил: «Потанцуйте с Антониной Николаевной, она очень любит танцевать».
Сам заводил патефон и с удовольствием смотрел, как мы танцуем. Патефон Бабель привез мне из Франции, но при этом сказал: «Из-за Вас терпел такой позор, как самый последний обыватель, из-за границы тащил патефон».
Летом 1934 года и в последующие годы мне часто приходилось бывать с Бабелем на бегах, но я никогда не видела, чтобы он играл. У него к лошадям был чисто спортивный интерес. Он бывал на тренировках и в конюшнях гораздо чаще, чем на самих бегах. Скачками он интересовался меньше. Но люди, встречавшиеся на бегах, азартно играющие, и их разговоры очень его интересовали. На ипподроме он жадно ко всему прислушивался, внимательно присматривался и часто тащил меня из ложи куда-то наверх, где толпились игроки наиболее азартные, скидывавшиеся по нескольку человек, чтобы купить один, но, как им казалось, беспроигрышный билет.
Впоследствии по одной домашней примете я научилась безошибочно узнавать, что Бабель уехал к лошадям: в эти дни из сахарницы исчезал весь сахар.
Кроме лошадей, Бабель с детства любил голубей. Он был знаком со многими московскими голубятниками и с большим удовольствием с ними общался. Часто, когда я была на работе, он ходил к ним один, но раза три брал меня с собой.
Мы поднимались на чердаки домов или залезали по крутой лестнице в специально построенные голубятни. Хозяева голубей встречали Бабеля радушно, тут же выпускали птиц в небо. И мы смотрели, как красиво кружатся они над домом, то белые, то вишневые, то обычной сизой окраски, но всегда какие-то особенные. Хозяева путем скрещивания старались вывести свою особую породу с хорошими летными качествами. Во время этих встреч было много разговоров о кормлении голубей, об уходе за ними и наблюдении за их повадками. Рассказывали много историй о голубях, особенно о почтовых. Бабель с любопытством слушал голубятников и, когда мы уходили, выглядел вполне довольным этим общением.
Мне кажется, что к собакам Бабель был равнодушен. При мне у него не было собаки. Но когда собака Штайнера, доберман-пинчер по кличке Дези, родила щенка от какого-то дворового пса, Бабель любил возиться с этим щенком, называя его Чуркин — по имени известного в свое время разбойника. Щенок, которым Штайнер совсем не интересовался, однажды куда-то исчез — наверное, Бабель подарил его кому-нибудь. А Дези отправили к Штайнеру в Вену, когда ему в 1937 году запретили возвращаться в СССР.
Театр Бабель посещал не очень часто, с большой осторожностью, но зато на «Мертвые души» в Художественный ходил каждый сезон. Хохотал он во время представления «Мертвых душ» так, что мне неудобно было сидеть с ним рядом.
Когда Бабель возвратился после читки своей пьесы «Мария» в Художественном театре, то рассказал мне, что актрисам очень не терпелось узнать, что же это за главная героиня и кому будет поручена ее роль. Оказалось, что главная героиня отсутствует. Бабель считал, что пьеса ему не удалась, впрочем, он ко всем своим произведениям относился критически.
