Успех был абсолютный, но Шмелева оскорбило то, что Адамович сопоставлял «Богомолье» с произведениями М. Осоргина. По его мнению, полярность позиций его и Осоргина в описании России очевидна. По сути, обида Шмелева проистекала от насущного для эмигрантских споров вопроса о том, какая Россия подлинная: та, что описана Шмелевым, или — Осоргиным, канонизировавшим, романтизировавшим террористов. Для непримиримого Шмелева Осоргин — «хам из хамов, гад из гадов», он роется в архивных «фактиках» и наполняет их «ядом пошлости»: «…все, что только было грязного и уродливого когда-то, в хронике дней-годов, он, гад, ставит под увелич<ительное> стекло, добавляет выдумкой, ехидничает и подносит: вот — „былая Россия!“»; в творчестве Осоргина он усмотрел «злую болезнь», «клевету», «пляску на костях мучеников», даже «продолжение большевизма»[377].
В творческой судьбе Шмелева начался новый этап. Он писал о благородстве русской породы, как говорится в гоголевских «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847); но если Гоголь все же отказался от второго тома «Мертвых душ», в которых благородство это изображалось, посчитав, что том этот приведет человека к хвастовству, а хвастовство так и бросит его прямо в руки к черту, то Шмелев, напротив, посчитал, что подобная «Богомолью» проза приведет читателя к Богу и напомнит ему о родном.
Все более обращаясь к духовным началам русского человека, Шмелев определил для себя истину: в миру хорошие нужней. Не стараясь найти покой за церковными стенами, оставаясь в миру, он со страстностью писал о русском и родовом. В 1931 году в Белграде вышел сборник его рассказов «Родное. Про нашу Россию», и в них говорилось о том, что у старой интеллигенции был инстинкт к родному, потому и росло государство.
Шмелев по силе таланта, по своей востребованности у читателей стал одной из ключевых фигур в русском рассеянии.
В 1931 году его имя появилось в русском проекте Нобелевской премии. До этого на Нобелевскую премию претендовали Бунин и Мережковский. Отношения Бунина и Шмелева осложнились.
Решившийся на выдвижение Шмелев предчувствовал бунинский сарказм и писал по этому поводу Ильину: «И смешно мне, Бунин, пожал<уй>, горделиво скажет: куда конь с копытом… — „на скачках“»[378]. Он и сам сомневался: стоит ли? куда в калашный ряд? Галина Кузнецова вспоминала, как уязвлен был Бунин решением Шмелева, его это «почти оскорбило»: «Да ведь это смехотворно!»[379] Он раздражался: в Нобелевском комитете «пресерьезно думают, что даже, например, Шмелев замечательный писатель»[380]. Раздражение Бунина усиливалось и тревогой о здоровье наследника Нобеля, его внука Э. Нобеля: кровоизлияние в мозг и возможная смерть могли помешать осуществлению проекта.
Страстность Шмелева известна. Но эмигранты хорошо знали и о нетерпимости Бунина. Куприн как-то заметил: «Бунина я люблю как огромного писателя. Люблю в нем нашу незабываемую молодость. Люблю в нем внутреннего человека. Но не люблю такого, каким он хочет казаться, к своей собственной невыгоде»[381]. Шмелев также очень высоко ценил талант Бунина. Реакция Мережковского Шмелева не заботила. Мережковский для него, судя по письмам к Ильину, не более чем смесь поддельного Скрябина, пифии и зазывателя паноптикума, компилятор, в текстах которого есть и Евангелие, и ассирийская клинопись, и половой вопрос, и Ломброзо и прочее — и все это сдобрено кубиками Магги, все это как чашка бульона за две минуты — и за все это хорошо платят! Но каким бы ни было его отношение к Мережковскому, он понимал, что состязаться и с ним, и с Буниным сложно.
Шмелев решил заявить о себе как о кандидате на Нобелевскую премию, когда был уже известным не только среди русских эмигрантов, но и во всей Европе. Его книги издавались не только на русском («на языке, тебе невнятном», как сказано Пушкиным), но и для возвышенных галлов, и для англичан, немцев, шведов, испанцев, чехов… К январю 1931 года вышло двадцать восемь изданий его произведений на двенадцати языках, недавно был подписан договор с американским издательством на публикацию «Истории любовной», еще шесть книг в различных иностранных издательствах находились в стадии подготовки.
7 марта 1931 года в «России и славянстве» появилась статья Кульмана «Шмелев в переводах на иностранные языки».
Нобелевская премия не падает с неба, авторитетное мнение нужно готовить, нужно хлопотать. Шмелев отправил четыре книги своих произведений и письмо в Швецию профессору Лундского университета, слависту Зигурду Агреллу, который ранее представлял к Нобелевской премии Бунина и Мережковского. Агрелл не ответил. Шмелев, не без оснований, объяснял его молчание конкуренцией с Буниным: раз Бунина выдвигали, его — задвигали. Он отправил письмо и свою книгу Сельме Лагерлеф — лауреату Нобелевской премии 1909 года. Он написал письмо своему хорошему знакомому, ценившему его писательский талант, — профессору и ректору Лейденского университета Николаю ван Вейку. Они переписывались с 1926 года.
В 1926 году в Амстердаме вышла переведенная на голландский язык книга Шмелева, в состав которой вошли «Про одну старуху» и «На пеньках», предисловие к ней написал Н. ван Вейк; в том же году голландский славист издал книгу по истории русской литературы, в которой Шмелев был представлен как крупный русский писатель. Тогда столь высокая оценка несколько смутила писателя, что видно из его письма к А. И. Деникину от 11 декабря 1926 года:
Здравствуйте, дорогой Антон Иванович!
<…> Я теперь — голландский писатель. Моя «голландка» пишет мне, что издательство заключило с ней небольшой договор. Но зато читает лекции в Лейдене и Амстердаме проф. van Wejk и в предисловии отнес к… классикам, поставив мое глупое имя рядом с вершинами России. Я написал ему вежливый протест. Нельзя так! Это — для меня — и лестно, и — честно говорю — стыдно изрядно. Не написано еще самое ядро. Нет — «леса»[382].
Теперь «ядро» написано, был и «лес». Н. ван Вейку, включившему произведения Шмелева в учебную программу Лейденского и Амстердамского университетов, принадлежала инициатива по выдвижению писателя. Отвечая на письмо Шмелева, он сообщал ему 3 января 1931 года, что читает о нем лекции, а из советских — о Есенине. В другом январском (от 12 января того же года) письме он сожалел, что среди Нобелевских лауреатов нет русских писателей, и уверял, что никому более охотно ее не дал бы, как Шмелеву.
В феврале 1931 года Н. ван Вейк послал в Нобелевский комитет письмо-выдвижение на Ивана Сергеевича Шмелева:
