в плен итальянца. Переводчик задавал рядовому в форме вермахта вопросы, сформулированные офицером особого отдела. Тот, вытянувшись по стойке «смирно», обстоятельно отвечал: имя, фамилия, часть, ее месторасположение, снабжение, моральный дух и т. д. Чувствовалось, что итальянец говорит предельно откровенно, не утаивая даже мелочей.
Допрос закончился. Особист собрал листки с записью собранных сведений и направился к выходу из землянки.
— Капитан, — обратился отец к особисту, — а с итальяшкой что делать? Ведь он в вашем ведении.
— А он мне не нужен. Что, я с ним за Волгу поплетусь? Охренел, старлей…
— Нам он тоже без дела.
— Ну так шлепните его и всех делов.
— Это не в моей компетенции. Решай вопрос, капитан, с руководством.
Чертыхнувшись, капитан исчез за натянутым брезентом, где располагались начальник штаба и его работники. Через несколько минут особист, не говоря ни слова, покинул землянку. Из-за брезента вышел начальник штаба и, сморщившись, как от боли, проговорил:
— Вот так всегда. Вся грязная работа на нас. Но что им, особистам, докажешь? Лучше не связываться.
Помолчав, начштаба обратился к отцу:
— Я вызвал наряд. Командуй, Гвардия.
Гвардия — это военное прозвище отца, данное за то, что, не снимая носил знак гвардейца с момента присвоения бригаде этого почетного звания.
— Но…
— Никаких «но», Гвардия. Это — приказ. И офицер скрылся за брезентовым пологом.
Все это время итальянец продолжал стоять по стойке «смирно», напряженно следя за происходящим вокруг. В его глазах ясно читалась надежда дальнейшей жизни, которой его, фактически, уже лишили.
С улицы, впустив облако морозного воздуха, зашли два автоматчика:
— Прибыли в ваше распоряжение.
Первым к месту казни шел итальянец, за ним автоматчики, последним — отец. Подошли к наполовину засыпанной яме — там уже были присыпаны мерзлой землей тела нескольких ранее расстрелянных фашистов.
Сообразив, что сейчас произойдет, пленный не потерял еще последней надежды. Указательным пальцем правой руки он постучал по голове, произнес несколько раз: «Муссолини кукуруза».
Этим он хотел сказать, что лидер итальянских фашистов — глупый человек, идеи которого он не разделяет.
Наряд снял с плеч автоматы и стал напротив итальянца. Тот, видя, что его тирада не имела эффекта, пошел на «подкуп». Вынул из кармана грязной шинели несколько конфет и протянув руку в сторону наряда, произнес: «бон-бон, бон — бон», как бы угощая. Это были его последние слова, прерванные автоматными очередями.
Этот случай отец комментировал следующим образом. «Фашист есть фашист. Не поверю, что он не убивал наших солдат. Поэтому угрызений совести не испытываю. Но вот что знаменательно: именно во время моего дежурства произошел этот случай. Ведь могло быть иначе».
Как могло быть иначе и в феврале сорок третьего в том же штабе седьмой гвардейской.
Наши войска завершили окружение под Сталинградом частей под командованием фельдмаршала Паулюса. Разведка донесла, что Паулюс и его окружение, находящиеся в подвале разбомбленного универмага, готовы к сдаче. Командир бригады Бурмакин начал формировать группу солдат и офицеров для выполнения поставленной задачи. Отец стал в строй отобранных бойцов. Однако генерал спросил:
— Кто оперативный дежурный?
— Я, — отозвался отец.
— Остаешься на хозяйстве. Если нам повезет — сообщим тебе. Ты — срочно Чуйкову.
Паулюса арестовали. Осаду Сталинграда сняли. Чуйков с Паулюсом подняли тост за участников самой большой битвы в истории войн.
«««
Слова отца: «Видишь, опять случай. В тот исторический день я опять был дежурным. А мог бы участвовать в операции. Но я не жалею, доволен своей жизнью. У меня и моих сверстников есть главное — мы поколение Победителей.
Седьмая гвардейская с боями все дальше продвигалась на запад. Порой немцы отступали практически без боев. Так произошло и под Тульчином. Передовые части намного опередили тыловые.
Перед командованием остро встал вопрос: на кого оставить город до прихода тыловиков? И опять, как и в Сталинграде, не повезло отцу. В наступлении без артиллерийской разведки можно было обойтись. Так отец стал первым после освобождения комендантом Тульчина. В подчинение ему дали двух солдат.
Далее привожу по памяти рассказ отца.
«Комендатура расположилась в брошенном частном доме. Одну из комнат оборудовали под приемную.
Другую — для отдыха. Две оставшиеся под склад и оружейную.
Первым делом я издал два приказа: о сдаче оружия и запрещении самогоноварения. Рядовой одним пальцем отпечатал их на машинке и вывесил в самых людных местах.
На следующий день нам сдали одно охотничье ружье, револьвер, несколько гранат и два немецких карабина.
Рейд моего помощника с автоматом по частному сектору принес свои плоды — два двадцатилитровых бутыля с мутноватой жидкостью
На следующий день утром, когда я брился, в комендатуру вбежал взволнованный помощник:
— Товарищ капитан, беда на вокзале. Вот-вот состоится смертоубийство.
— Что случилось?
— Наша пехота, следующая на фронт, обнаружила в одной из цистерн спирт.
Через десять, максимум пятнадцать минут мы были на вокзале. Действительно, в тупике, возле одинокой цистерны, была давка. Бойцы пытались штурмовать единственную лестницу, ведущую к открытому наверху люку. У кого были ведра, у кого бидоны, у кого фляги. Несколько человек, не поделившие места в очереди, зло мутузили друг друга. Окружающие их отпускали скабрезные реплики.
Что делать? Решение надо было принимать без раздумья, срочно. Иначе ситуация могла перерасти в перестрелку.
Вынув из кобуры револьвер, выстрелил в воздух:
— Я комендант города! Слушай мою команду!
Это произвело эффект неожиданности — настоящая сцена из «Ревизора». Толпа замерла. Воспользовавшись моментом, я сообщил солдатам, что спирта хватит всем. Я разрешаю наполнить их емкости. Однако требую установить очередь подхода к лестнице цистерны. Во всем должен быть порядок. После чего поставил у лестницы своего помощника, а сам залез на цистерну к люку.
Первым ко мне поднялся, держа в руках ведро, пожилой усатый сержант. Став на колени, он опустил ведро в люк, оттолкнул там что-то в сторону, наполнил ведро и вытащил его наружу. Я поинтересовался:
— Что там плавает?
— Да один дурак из наших поспешил, не удержался и нырнул.
Я заглянул в люк. На поверхности спирта плавал труп молодого парня с погонами рядового.
Обернувшись к сержанту, я не удержался от вопроса:
— Как же ты после этого пить будешь?
— Да ничего страшного. Проспиртовался
Довольно улыбнувшись, он спустился на землю.
С помощью желающих «живой водицы» мы вынули труп из цистерны, спустили на землю. Минут через двадцать его забрали однополчане.
Спустя час отоварилась вся очередь. Я опечатал цистерну и заставил железнодорожников, несмотря на нехватку паровозов, перевезти цистерну к самому помещению вокзала под личную ответственность начальника станции.
Для меня этот случай стал одним из символов войны: ужасная
