Наиболее богаты паразитами в нашем трюме кубанские старики, которых во время десанта на Кубань мобилизовали с подводами, а затем при отступлении для чего-то погрузили на пароходы и привезли в Керчь. Иные из них уже четыре месяца как не сменяли белья. На них страшно смотреть. А они ведь спят в общей с нами куче, наваливаются на наши ноги, кладут головы на наши туловища, как мы ни стараемся изолироваться на своих мешках. Эти злосчастные почти весь день заняты борьбой с «танками». (Так звали этого паразита в окружавшем ген. Шкуро кружке). Под вечер, когда пароходный муравейник несколько замирает, в трюме со стороны их группы гулко разносится треск. Это лопаются гнусные паразиты, прижатые ногтем к лобному месту пряжке или алюминиевым флягам. До тошноты противен этот звук. «Малиновый звон сорока сороков», — иронизирует мысль.
Особенно мучительна и тягостна ночь. Спать по-настоящему почти не удается, так как нельзя ни вытянуть ног, ни облокотиться как следует. Жмут отовсюду живые прессы. Часто в лицо въезжает чей- нибудь каблук. А мы еще считались счастливцами, так как притаились в стороне и имеем определенный пункт для жительства — мешки. Другие колыхались из стороны в сторону по дну трюма, как морские волны.
Но и забыться, застыть, онеметь с поджатыми под себя ногами и с навалившимися на бока соседями тоже не всегда приходилось из-за качки. В редкую ночь с палубы не раздавалась команда:
— Пересядь все на левый (или на правый) борт!
Тогда в темноте творился ад кромешный. Ввергнутые в эту бездну грешники отводили свою душу в том, что извергали дикие проклятия по адресу «обожаемого вождя».
Палубные пассажиры тоже не благоденствовали. Помимо всех прочих бед у них имелись добавочные — сильный холод по ночам и невероятная давка днем, когда трюмные обитатели выползали за водой. На палубе вместе с людьми везли четырех коров, которых время от времени тут же резали для довольствия судовой команды и для группы избранных с генералом Гембичевым во главе.
Эта компания, по преимуществу хозяйственная часть штаба 2-й армии, все свои помыслы устремила на то, чтобы обеспечить себя возможно больше валютою в Константинополе. Они везли множество всякого добра, кипы мануфактуры и съестных припасов, особенно ценных в турецкой столице. Однако им этого показалось мало. Проведав о запасах керченского интендантства, а равно и донского продовольственного магазина, ген. Гембичев вступил в сделку с судовым начальством и начал предъявлять этим учреждениям беспрерывные требования о выдаче для «нужд судовой команды» (человек 20) то 150 пудов муки, то 5 мешков сахару, то 10 пудов сала. Грабеж шел явный.
Я и донской контролер Абашкин, ехавший тут же, указал начальнику своего продовольственного магазина, чиновнику Ламзину, на незаконность таких ежеминутных требований. Его миссия в кают-компанию, где обитал ген. Гембичев, не имела успеха. Равным образом там начихали и на меня с контролером. Когда же, подстрекаемый нами, начальник магазина наотрез отказался от новой выдачи продуктов, с палубы ему погрозили немедленным преданием военно-полевому суду. Вскоре на наше дно прибыло четыре матроса и начали силою забирать наши мешки.
Станичники! — крикнул несчастный начальник магазина сотне 18-го донского Георгиевского полка, находившейся тут же в трюме, — спасите, если хоть не меня, то наше донское имущество.
Чорт с ним! — отвечали казаки. — Все равно нам оно не достанется.
Матросы произвели изъятие.
Предвидя новые покушения, я дал совет начальнику магазина раздать часть продуктов всем донцам, какие только оказались в трюме, чтобы заинтересовать их в обороне донского имущества. Всю ответственность за такую меру перед командиром корпуса я взял на себя. В кают-компании, видимо, узнали, что в трюме приготовились к гражданской войне, и на время приостановили грабеж нашего магазина.
Ген. Гембичев и его кучка благодушествовала, объедаясь разными лакомыми блюдами, которые им готовили из награбленных продуктов судовые повара. А в среднем трюме в это время мой Маркуша кое-как поддерживал корками черствого хлеба существование инспектора донской артиллерии ген. А. И. Полякова, который беспомощно сидел на своих вещах среди группы калмыков, насилу отбиваясь от одолевшей его армии вшей.
Живописные берега Босфора… Фантастический вид былой столицы мира… Какое значение имела царственная красота этих мест для людей, измученных бегством и эвакуацией, отверженных от родины, окунувшихся в физическую и моральную грязь?
Куда, сынок, говоришь, приплыли? Это что за город?
Это, дедушка, Париж.
Вишь, как нынче далеко завезли нас. Отродясь тут не бывал… Сподобил, господи, на старости лет.
Наша флотилия заполнила Босфор. Вековая мечта ура-патриотов, казалось, сбылась. Русская армия стояла у ворот Стамбула, как во дни Олега. Только, увы! Русская — в кавычках. Французы ожидали, что из Крыма выедет никак не свыше 10–15 тысяч. А тут на их голову свалилось вдесятеро больше. Однако им приходилось принимать гостей. «Любезность» французов начала проявляться, еще когда мы стояли в Черном море, ожидая рассвета, чтобы войти в Босфор. Их санитарное судно подошло к «Мечте» и предложило съестных припасов.
А что можете дать?
Консервированного молока и немного белого хлеба.
Не надо… у нас все есть свое.
Почему не взять? — заволновались на палубе.
Надо показать, что мы не нищие. Больше будут питать уважения, — разъяснил с мостика «начальник эшелона» ген. Жигулин.
Низы, впрочем, отнеслись хладнокровно к молоку и белому хлебу, зная, что если бы эти продукты приняли, то они дальше кают-компании не пошли бы.
После четырех дней томительной стоянки в Босфоре «Мечту» начали разгружать. Командир нестроевой роты штаба 2-й армии поручик Хаджи-Мурат силою оттягал у нас при разгрузке чуть не 50 мешков муки. Судовая команда, взбешенная тем, что мы препятствовали ей грабить имущество донского корпуса, жестоко отомстила нам при выгрузке. Вытаскивая паровой лебедкой мешки из трюма, матросы старались разорвать их о люки. Один раз эта операция кончилась тем, что доски верхнего люка полетели вниз вместе с теми, кто сидел на них. Одного калмыка ранило смертельно, трех тяжело, — душ 10 отделались легкими ранениями. Какому-то добровольческому полковнику разбило в кровь лицо. Я успел вовремя прижаться к стене.
В порту, на пристани Серкеджи, где нас выгрузили, мы почувствовали, что нас французы расценивают не как войско, а как военнопленных. Всюду кругом — чернокожие часовые. Куда ни сделаешь шаг, — allez, allez! (проваливай). В нашей массе французы не различают ни офицеров, ни солдат. Мы для них просто Панургово стадо, точно так же, как и вон эти толпы турок, которые всячески пытаются подойти к нам. Это разный портовый люд — носильщики, уличные торговцы, чистильщики сапог. Когда их живая стена очень близко продвигалась к нам, французские часовые, а то и офицеры с хлыстами устремлялись на нее, рассыпая удары направо и налево. Подхватывая налету фески и жалобно воя, турки в панике бежали от берега.
