Эго трофей, — пояснила хозяйка дома. — В Крыму с Никитой Сергеичем охотились. Зайдите в кабинет Михаила Александровича, он скоро будет.
Я вошел в светлый просторный кабинет и опустился в мягкое кресло напротив письменного стола. Стол был завален грудой писем, в большинстве иностранных. Внимательно приглядевшись, как все тот же чеховский «злой мальчик», я заметил, что пара штемпелей на письмах была двух-трехгодичной давности, хотя письма были разбросаны так художественно, как будто их только что получили.
Шолохов возник в кабинете неслышно, почти крадучись, мягкой походкой рыси. Я его видел раньше только на фотографиях или очень издали на трибуне и поразился тому, какого он маленького роста, поспешив на всякий случай сесть. Я ожидал его увидеть в казачьем бешмете, в галифе, в сапогах, и — ничего подобного. Он был в явно заграничном, шведском свитере яркого современного дизайна. О себе он говорил исключительно в третьем лице.
— Хорошо, что приехал. Михал Александрович давно за тобой следит. Ты у нас талантище. Бывает, конечно, тебя заносит. Ну, да это дело молодое. Что, брат, заели тебя наши гу-жееды за «Бабий Яр*? Михал Александрович все знает. Ты не беспокойся — Михал Александрович сам черносотенцев не любит. Михал Александрович на фронте с одним евреем-политработником подружился, а один генерал возьми да и сказани: «Чего ж это, мол, вы, можно сказать, русский классик, с такими дружбу водите?» Ну, Михал Александрович тогда врезал этому генералу, ох как врезал. Сильные ты написал стихи, нужные…
Тут я воспрял духом. Мне уже чуть ли не виделась статья Шолохова в «Правде» против антисемитизма, выступление Шолохова на съезде партии в защиту моего «Бабьего Яра»…
И вдруг Шолохов перегнулся ко мне через стол и, понизив голос, быстро, с одобряющей и одновременно опекающе журящей деловитостью спросил:
— То, что ты написал «Бабий Яр», — это, конечно, похвально. А вот зачем напечатал? — И засверлил меня глазами-буравчиками.
Среди поддельных русских языков твой неподделен, Юра Казаков.
С Юрием Казаковым в Вологде. 1963 г.
Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!
С рабочими Братска. 1962 г.
Со второй женой — Галей. 1961 г.
Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею, вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею.
Мы те, кто в дальнее уверовал, безденежные мастера.
Мы с вами из ребра Гомерова, мы из Рембрандтова ребра.
С художником Юрием Васильевым, надарившим мне этот портрет Пастернака.
Борт баркаса "Микешкин", 1966 г.
Когда я читал Стравинскому "Граждане, послушайте меня…", он сразу ухватил строчку "пальцами растерянно мудря”, которую не так просто было заметить…
1966 г.
"Говорю тебе чистую правду: всегда, с самого начала, мне казалось, что мы друзья со школьной скамьи…" Федерико Феллини, 1982 г.
Австралийская газета опубликовала этот снимок с ироническим названием "Мирное сосуществование".
Слева направо: английский писатель Энгус Уилсон, я и Анатолий Софронов. Аделаида, 1966 г.
Несвобода ли, свобода — где, — попробуй выяви!
Я — на сцене Лиссабона, запрещенный в Киеве. 1966 г.
Мы — такие-сякие, но живучий народ.
Тот, кто выжил в России, в Америке не пропадет.
В США н 1966 году.
На кладбише китов
на снеговом погосте
стоят взамен крестов
их собственные кости.
Аляска 1966
Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру, я замру, прислушаюсь и вспомню, что и я когда-нибудь умру…
Премьера спектакля "Под кожей Статуи Свободы" на Таганке.
С Ю. Любимовым и сыном Петей.
Первые некрепостные из актеров сов. России вы, Любимова птенцы.
Был театр такого рода, как внутри тюрьмы — свобода. Вы — таганская порода, бунтари и сорванцы.
Я так и застыл.
— Как — зачем? Но вы же сами только что сказали мне, что это сильное, нужное стихотворение… Почему же я не должен был его печатать?
Шолохов усмехнулся, поднял указательный палец, как бы фиксируя этим сугубую доверительность нашего разговора, затем постучал по письменному столу:
— Знаешь, что лежит в ящиках этого стола? Новые главы «Они сражались за Родину», да такие, что взрыву подобны! — Шолохов перегнулся ко мне над столом и лихорадочно зашептал: — Ты думаешь, что у Михал Александровича нет врагов? Да еще и какие… Так вот, если бы Михал Александрович напечатал эти главы, то враги его бы растерзали. Но Михал Александрович умен и никогда не даст в руки своих врагов оружие против себя. Ну а ты зачем дал им это оружие в борьбе против себя самого, зачем напечатал «Бабий Яр» и подставился?
Я был потрясен этой циничноватой логикой и тем, что во время стучания по столу пальцем изнутри стола не исходил никакой резонанс, который свидетельствовал бы о его набитости великими, стратегически скрываемыми от человечества рукописями. Но Шолохов, видимо уловив, что это произвело на меня тяжелое впечатление, гибко перешел к отеческой заботливости.
— Слышал, слышал Михал Александрович, какие у вас в Москве вечера поэзии. Яблоку негде упасть. Конная милиция. Да когда же и шуметь, если не в молодости!
— Мы вас приглашаем, — сказал я, уже рисуя в своем воображении романтическую картину: автор «Тихого Дона* с умиленными слезами слушает Ахмадулину, Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко, пожимает заляпанную гипсом и глиной лапищу Эрнста Неизвестного, с задумчивым восторгом крутит седой ус перед картинами Олега Целкова, подписывает коллективное письмо в защиту советского джаза…
— Спасибо. Михал Александрович непременно сходит, послушает вас с удовольствием. Нельзя отрываться от молодежи, нельзя. Но пока тебе надо отсидеться… — ласково размышлял Шолохов. — У тебя вообще какие планы?
— Да вот на Кубу собираюсь.
— Это хорошо. Вот и отсидишься. А Михал Александрович на съезд партии собирается. Надо хорошенько долбануть пр бюрократии, по гужеедам, по антисемитам. А заодно и нашу мол ο
дежь талантливую поддержать, защитить. Так что поезжай и не волнуйся — Михал Александрович нужное слово в твою защиту скажет.
Шолохов встал, давая понять, что наша беседа закончена, и крепко меня обнял на прощанье.
Замечу, что я был гостем из дальних краев, но поесть мне никто не предложил. Несмотря на то что мне далеко не все понравилось ни в его доме, ни в нем самом, все-таки я ушел обнадеженным, окрыленным — сам Шолохов обещал защитить мой «Бабий Яр», выступить против бюрократов, шовинистов, антисемитов.
6. Прозорливый дон Алехандро
Приехав на Кубу, я рассказал об обещании Шолохова защитить «Бабий Яр* первому секретарю посольства СССР Алексееву — дону Алехандро, как звали его кубинцы. Алексеев, наверное, чуть ли не единственный холостой дипломат Советского Союза, писавший «для себя» грустные, одинокие, так называемые упадочные стихи, когда-то пребывал в официальном статусе «журналиста-ла-тиноамериканиста». Встретив молодого кубинского диссидента-аристократа Фиделя Кастро в Мексике, где тот собирал деньги на весьма авантюрное предприятие — вооруженную экспедицию на «Гранме», Алексеев чутьем неофициального профессионала понял, что у этого парня есть шанс. Алексеев сделал все, чтобы убедить Москву финансировать Фиделя, но Москва по старинке прежде всего запросила мнение кубинских коммунистов. Блас Рока и Анибаль Эскаланте, аппаратчики сталинской формации, ревниво характеризовали Фиделя как калифа на час, и «рука Москвы» отнюдь не подсадила его на борт «Гранмы». Но Фидель запомнил старания Алексеева, и условие установления дипломатических отношений с СССР было такое: одним из руководящих работников посольства должен быть никто другой, как дон Алехандро. Впоследствии он был назначен послом.
Так вот именно этот профессионально прозорливый дон Алехандро, угощая меня в 1961 году индейкой, которую ему прислал «ei caballo» (кличка Фиделя — Конь), расхохотался, когда я с восторгом рассказывал ему про мою поездку к Шолохову и про то, как он обещал защитить «Бабий Яр».
