— И внук Льва Толстого?! — растерянно проговорил я.
Помню встречи с Львом Ландау в писательском Доме творчества на Рижском взморье. Он терпеть не мог, когда говорили, что он «второй физик мира после Эйнштейна».
— Что за нумерация? А если кто-то и считает всерьез, что я «второй», это вовсе не значит, что мы выстроились один за другим, что я дышу ему в спину. Это лишь значит, что, по мнению некоторых, между нами никого нет. Вот и все… Хоть и с этим я категорически не согласен!
Где-то я прочитал, что Лев Ландау был атеистом. И вспомнил… На пляже того же писательского Дома творчества, что под Ригой, Лев Давидович услышал фразу: «Ну, если есть Бог…» Он повернулся к «сопляжнику», который фразу ту произнес, и спросил:
— Вы член Союза писателей? — Писателем он назвать его остерегся. — И сомневаетесь в существовании Бога?
— Я не знаю, конечно… — замялся «сопляжник».
— Ну, я бы лично счел не вполне скромным усомниться в мудрости Эйнштейна, который ходил в синагогу. Или академика Павлова, который ходил в церковь…
Вечером, гуляя со мной по пляжу, Лев Давидович пояснил:
— Я, Толя, верю, как вы понимаете, не в кого-то, ухватившегося за облака. Но физик, который сомневается в существовании высшей силы, влияющей на события, происходящие на земле, это — не физик.
Может, впоследствии Ландау изменил свою точку зрения? Это я исключаю. Как и то, что он мог поддерживать самую презираемую псевдонауку, коей является атеизм. При каждом удобном случае утверждаю, что Бог и Вера — слова, определяющие самое справедливое и святое. В смысле прямом и переносном… Во всех смыслах!
Четырежды я был председателем одного из трех жюри Международных московских кинофестивалей (по детским и юношеским фильмам). Однажды на конкурс (по «взрослым» фильмам) выдвинули картину Феллини «Интервью». Все председатели и члены жюри, все авторы картин-претенденток обедали и ужинали вместе… Во время одной из трапез два официанта, обслуживавших наши столы, были вызывающе нерасторопны, лениво-медлительны. Долго записывали, чего мы хотим, затем исчезали, а через четверть часа сообщали, что ничего из выбранного нами нет, и принимались снова записывать. Все выражали неудовольствие. Кроме Феллини… Он проявлял снисходительность и терпимость, поскольку был гений.
А когда ему присудили гран-при, он очень сочувствовал председателю «взрослого» жюри:
Вы думаете, что если меня пригласили, то надо обязательно давать первую премию? Ну, почему же? Я бы не обиделся. Побывал в Москве, все посмотрел — вот и приз! Фильм-то мой ведь не очень… А? За «Восемь с половиной» мне в Москве уже дали гран-при. И хватит.
Над столом у Агнии Барто висел листок, вырванный из ученической тетради в клеточку. А на нем рукой Юрия Гагарина было написано:
Уронили мишку на пол,
Оторвали мишке лапу.
Все равно его не брошу,
Потому что он хороший…
Когда я спросил у Юрия Алексеевича, почему он оставил Барто такой необычный автограф, Гагарин ответил:
— Потому что это были первые стихи, которые объяснили мне, трехлетнему, что нельзя быть в жизни предателем, что нельзя бросать человека в беде.
Однажды, уже в горбачевское время, рассказал я по телевидению об этой истории с мишкой и гагаринским автографом… После передачи в студию ворвался гонимый испугом редактор:
— Какого мишку уронили на пол? Какому мишке оторвали лапу?.. Что вы имели в виду?!
— Я имел в виду плюшевую детскую игрушку. А вы кого?
Быть может, никто не имел такой ошеломляющей прижизненной славы, как Юрий Гагарин. Я не собираюсь сравнивать его с Львом Толстым, или с Мусоргским, или с Эйнштейном… Но чтобы имя живущего человека знал весь земной шар и чтобы его встречали сотни тысяч восторженных граждан, куда бы он ни приехал?! И чтобы президенты и премьеры вручали высшие награды, в какой бы стране он ни оказался?! А сам Юрий Алексеевич сердился, когда его именовали «первым гражданином Вселенной», когда ему приписывали «завоевание» Космоса. Во-первых, ему не нравилось слово «завоевание». А во-вторых, он прекрасно осознавал, что первыми в Космос взлетели ученые.
В начале этой главы я вспомнил об андрониковском преклонении перед лермонтовской ясностью и простотой. Расскажу и о том, как Юрий Гагарин обратил мое внимание на «космическое прозрение» поэта:
— Ведь он что провидел? «В небесах торжественно и чудно спит земля в сиянье голубом…» Не написал же, что небо голубого цвета (это любой дурак знает!), а что сама Земля «в сиянье голубом», то есть что она — голубая. Но это же увидели только мы, космонавты. Мы увидели, а он провидел…
Для Ираклия Луарсабовича Лермонтов был, как известно, «главной святыней», «посланцем Бога на земле».
— Вот мы что-то бормочем об акселерации, — говорил мне Андроников. — Акселерация? Разве еще кто-нибудь почти в юношеском возрасте сочинил «Маскарад»? Или что-то подобное? Драму о безысходном столкновении многообразного, не всегда чистого житейского опыта с чистотой и невинностью! Чтобы воссоздать Арбенина, надо испытать жизнь в ее сложнейших проявлениях. А сколько было Михаилу Юрьевичу?.. И с мужеством его ничье перо на Руси не может соперничать: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи…» Швырнуть такое в лицо двору Николая Первого?!
Один из одержимых пензенских энтузиастов, как я уже рассказывал, отыскал где-то, невдалеке от Липецка, захоронение отца Михаила Юрьевича и добился перенесения его праха в Тарханы. Воздвигли и памятник, а на нем — поражающие своей непостижимой ясностью строки:
Прости… Увидимся ль мы снова?
И смерть захочет ли свести
Две жертвы жребия земного?
Как знать?
Итак, прости, прости…
Даже вроде бы канцелярское «итак» стало органично принадлежать поэзии. Посланцам Бога все подвластно!
Когда я рассказал Ираклию Луарсабовичу о новом памятнике в Тарханах, он был уже неизлечимо болен.
— Вы принесли мне если не исцеление, то облегчение, — сказал Андроников.
Ираклий Луарсабович не имитировал голоса знаменитостей, а воссоздавал их характеры. Сам же обладал характером добрейшим и жизнерадостным.
Жизнерадостным… До той роковой ночи, когда дочь его — очаровательная, талантливая Манана — покончила жизнь самоубийством. Я жил в одном из корпусов того самого дома, из окна которого она выбросилась. «Почему она это сделала?» — вопрошал несчастный отец. Кто на Земле ему мог ответить? Ираклий Луарсабович верил, что встретится с дочерью. И спросит. Он вскоре ушел вслед за ней…
