– Если кому-то покойница вручает свою дочь заместить себя на земле – лучше держаться подальше. А я никаких загробных голосов не слышал! Шутка ли: девица брюхата на шестом месяце…
История была непонятной и диковатой, тем более что разыгралась она во время публикации Ивановым двухтомного стихотворного собрания «Cor Ardens»[247], посвященного «бессмертному свету Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал»:
Той, что, сгорев на земле моим пламенеющим сердцем,
Стала из пламени свет в храмине гостя земли.
Оба тома были наполнены стихотворными заклинаниями, взывающими к тени мертвой жены с невероятной даже для Иванова действительно волшебной художественной силой. Что за «дионисийские вихри» закрутились, разбуженные этой сверхчеловеческой словесной магией, Гумилеву не хотелось и представлять. «Как же должно относиться к Вячеславу Иванову? – писал он, откликаясь в «Аполлоне» (июньском) на выход второго тома «Cor Ardens». – Конечно, крупная самобытная индивидуальность дороже всего. Но идти за ним другим, не обладающим его данными, значило бы пускаться в рискованную, пожалуй, даже гибельную авантюру. Он нам дорог как показатель одной из крайностей, находящихся в славянской душе. Но, защищая целостность русской идеи, мы должны, любя эту крайность, упорно говорить ей «нет» и помнить, что не случайно сердце России – простая Москва, а не великолепный Самарканд».
Маковский, непроницаемый на людях для сплетников, с досадой признавался Гумилеву:
– Не нравится мне очень эта история. Есть вещи слишком житейские, чтобы могли позволить их себе такие люди, как Вячеслав. Вообще, башенный корабль потерпел, по-видимому, крушение. Одни круги остались.
Одинокий верховой гусар промчался мимо в сторону Софии; напротив, на зеленых площадках, разбитых на месте прежних фонтанов, гувернантки с солнечными зонтиками пасли нарядный выводок малышей. Больше года Маковский жил в Царском Селе, перебравшись в один из особняков на Новой улице сразу после женитьбы. Брак был, на удивление, удачен: его москвичка оказалась хоть и взбалмошной, но милой и домовитой, быстро освоившись среди царскоселов. Супруги привечали у себя местных литераторов и художников, граф Комаровский сошелся с шефом «Аполлона» накоротке, а Марина Маковская была хороша с Ахматовой. Гумилев, по-соседски, составлял компанию pápá Makó в царскосельских прогулках.
Сам покинув Мойку, Маковский переносил теперь редакцию «Аполлона» на Разъезжую улицу, к Пяти Углам[248], чтобы в новых стенах вести на новый лад непомерно разросшееся хозяйство. При «Аполлоне» уже выходили «Русская художественная летопись» и «Литературный альманах», издавались книги, выставочные буклеты, открытки, репродукции, была открыта собственная издательская лавка. Недавняя «аполлоновская» выставка «Сто лет французской живописи» прошла под покровительством русского двора и французского министерства иностранных дел, соединив в залах Юсуповского особняка на Литейном живописные шедевры Парижа, Версаля, Люксембурга и Гренобля с французскими коллекциями Петербурга и Москвы. С нового сезона перемены должны были затронуть как художественную, так и театральную часть преобразившегося журнала. Что же касается части литературной, то редактор «Аполлона» не имел ничего против передачи ее в полное владение акмеистов из «Цеха поэтов».
– Думаю, что и «Академия стиха» окажется после отъезда Вячеслава совсем сиротой бесприютной, чем-то вроде «Академии без Ломоносова». На мой взгляд, надо решиться – чтобы дело не завяло, как цветок без росы небесной, – на полную реорганизацию…
Серия изящных стихотворных томиков с лирой на обложке произвела сильное действие. Заговорили о «направлении», созданном молодыми столичными литераторами. «Какова ценность этих попыток? – гадали критики. – Истоки ли это великих рек или только ручейки? Кустарник ли это или «племя младое, незнакомое», которое перерастет великанов русской поэзии?» К «цеховикам» теперь причисляли всех, без разбора, стихотворцев-дебютантов, даже москвичек Марину Цветаеву и Любовь Столицу. Но Гумилев, вернувшись из Италии, нашел «Цех» заглохшим и испуганным. В самый разгар лаврового триумфа Владимира Нарбута, выпустившего, наконец, свой типографский шедевр, поименованный «Аллилуйя», пришло известие о привлечении триумфатора к суду по ст. 74 Уголовного уложения (кощунство) и ст. 1001 Уложения о наказаниях (порнография). Сам же шедевр Петербургский цензурный комитет предписывал из продажи изъять и, изъяв без остатка, уничтожить[249].
– Это все из-за шрифта, – объяснял Гумилеву расстроенный Михаил Зенкевич. – Шрифт-то славянский. И она, «Аллилуйя» эта, с титлами, с красным титлом была напечатана… После этого: что такое «Аллилуйя»? Смотрят: божественное, должно быть, что-то, а там – хреновина какая-то…
Против «хреновины» Нарбут пытался протестовать. Вообразив себя «новым Адамом», он хотел следовать ветхозаветному 148-му псалму, где говорилось о двух путях «хваления Господа» – небесном и земном, о «великих рыбах и всех безднах», «зверях и всяком скоте, пресмыкающихся и птицах крылатых», которые призваны «хвалить Господа от земли» (Пс. 148. 7–10). «Хвалу от земли» возносили в стихах Нарбута зобатые степные волы с «глазами-лупами», «разухабистые» жеребцы, радостно случающиеся с кобылами, щенок первого приплода, отбрасывающий «огороды между ног», сочные украинские девки, ползающие, «как ублюдки», по клубничным грядкам, сизоносые пьяницы в шинке, влюбленный чумазый шахтер, «залихватски жарящий на гармошке», и сельский «подпасок долгоспинный» в коровьем хлеву:
В пригороде всем раскидисто живется —
парубкам, девчатам, бабам матерым…[250]
– Потому и «аллилуйя», и шрифт церковный, и титла. При чем тут кощунство и порнография? Я же земняк, а не небесняк!
Гумилев выразил сомнение, что уголовный суд примет это во внимание.
– Не лучше ли уехать на время? А то еще на каторгу пойдешь. Сиди пока у себя в Глухове. Только ведь и там достанут, это же не Африка…
– Африка? – оживился Нарбут. – Можно и в Африку!
Среди «цеховиков» Гумилев не обнаружил супругов Кузьминых-Караваевых. Тут тоже была семейная драма, впрочем, без всякой мистики. Не успев получить лавры за «Скифские черепки», Елизавета Юрьевна внезапно влюбилась в красавца молдованина, брата воспитанницы одной из караваевских дам-благотворительниц. Человек искренний и прямой (как и подобает социалистке), она открылась мужу, объявив о расторжении их взаимного «общественного союза». Но Дмитрий Владимирович оказался плохим общественником, скандалил, плакал, не давал развода. Возмущенная ретроградством Кузьмина-Караваева укрылась в родной Анапе, а «синдик-стряпчий» загулял с горя в каких-то сомнительных кабачках на Лиговке, да так и исчез с глаз. В начале июня Гумилев нашел его в родовой усадьбе под Бежецком – томного, унылого, но благопристойного, в компании оживленных земцев (на время уездных выборов в Борисково располагалась штаб-квартира местных либералов).
