- Чинмин! - призвал ревякин, встал резко на ноги. - Это он меня в лоб ударил?
- Он, он ударил, - закивал сердито телохранитель. - Как бык бодайчи.
- Неправда! - отринул показание дунганина обличитель. - Се гнев Божий стену поставил, об которую Максенций ушиблен бысть. А я не бодался. Я дрова нес. Матушка сырых дров притащила, я их прочь уносил, а при дверях одно полешко упало, я наклонился его поднять, выпрямился, а тут Максенций входил, и тотчас его незримая сила в лоб ударила.
Тут Ревякин обратил внимание, что обличитель объясняет все это не ему и не Чинмину, а двум каким-то припозднившимся старушкам, которые любознательно остановились узнать, что за переполох в преддверии пасхального храма.
- Смотрите на него, вернии! - взывал бывший «жаворонок», а ныне яростный христианин. - Пред вами ересиарх Максенций. Плюйте в него! Не войдет он нынче в храм Божий.
- Хватит пороть ерунду, - не выдержал бедный Владимир Георгиевич. - Нарочно же сейчас и войду беспрепятственно.
Он сделал шаг снова к двери храма, но тут совсем уж непонятный и малодушный страх охватил его. Весь день удары судьбы сыпались на отца- основателя, и он не выдержал, дрогнул, боясь какого-то последнего и сокрушительного удара, застопорился, затем махнул рукой:
- А, пропадите вы все пропадом! - и зашагал прочь, подальше от обличителя и дверей церкви. Сердце его трепетало и билось, будто птица в руке. Маленькое ранимое существо, радующееся любому блюдцу ласки и любви.
Отец-основатель очутился на берегу реки. Он ждал, что хоть кто-то бросится ему вдогонку, но он оказался никому не нужен после того, как врата храма поставили пред ним незримую преграду. Владимир Георгиевич сел на пенек, достал сигарету и закурил.
- Зараза! - промолвил он, глядя на неторопливый бег воды. - Да ведь он попросту боднул меня в лоб своей ретивой башкой!
С колокольни звякнул колокол. Судя по звуку, маленький, ручной. Следом за первым посыпались другие удары с неровными интервалами. Ревякин глянул на часы. Десять минут первого. А должно, кажется, начинаться ровно в полночь.
- Припаздывают святые отцы! - злорадно проскрипел он.
Из дверей стал выходить крестный ход. Ревякин смотрел на него издалека с какой-то необъяснимой завистью, как дети смотрят на недоступные занятия взрослых, а взрослые - на недоступные им игры детей. Впереди несли фонарь, за ним - икону, огромную свечу, хоругви. Вышел священник, и сразу громче стало звучать пение: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех…» Двинулись налево, обтекая медленным ходом вокруг храма. Владимир Георгиевич увидел и своего обличителя, и свою бывшую жену, и своего толстого двойника Белокурова, и его приятеля, специалиста по раскопкам, который так и не произвел никаких раскопок в княжестве Жаворонки. Померещилось даже, что учительница Марионилла Валериановна тоже идет вместе с крестным ходом, переваливая свое грузное тело, но это просто была такая же крупная женщина. Телохранитель Чинмин Мумуров шел сбоку, подчеркивая свою мусульманскую непричастность к христианскому событию, но ответственность за судьбу княгини Жаворонковой. Весь крестный ход, по прикидке Ревякина, составил не более сорока человек. Ему хотелось встать с пенька и пойти вместе с этими людьми вокруг храма, увлеченно распевая тропарь или как там оно называлось, это их пение, кондак еще какой-то есть… Но вместо этого он докурил одну сигарету и тотчас зажег и раскурил другую, оставаясь отдаленным наблюдателем. Если бы не злобный обличитель, он, глядишь, и присоединился бы, а так - боялся нового скандала. Хотя Бог его знает, чего он боялся в эти минуты, ибо и он сам не мог бы сказать точно, что так страшит его.
Когда крестный ход обошел вокруг храма и возвратился в храм, с колокольни перестал раздаваться звон, а у Ревякина иссякла вторая сигарета. Он зажег третью, медленно выкурил ее, глядя на то, как течет речка. Четвертую смолил, наблюдая, как восходит на небо полная, яркая, белосветлая луна. Облака шли над нею все реже и реже, и она уже вовсю овладевала пасхальным небосводом. Владимир Георгиевич вдруг подумал, что, вполне возможно, где-то, в каком-нибудь таком же закрученном уголке России, как княжество Жаворонки, какие-нибудь «совы» или «соловьи» стоят на горе и совершают обряд поклонения луне. Хорошо еще, если «соловьи» или «совы», а если упыри и вурдалаки?..
Ему стало холодно, да так, что он весь содрогнулся. Он встал и медленно пошел к храму. Он знал, что надо сделать: надо перекреститься, и тогда он сможет войти. Он приблизился к двери и уже собрался с духом, но вдруг увидел телохранителя. Чинмин Мумуров, дунганин-мусульманин, стоял в стороне, прислонившись спиной к высокой могильной ограде, похожий на сову или вурдалака. Тень огромной березы скрывала его от лунного света, и было что-то жутковатое в том, как он наблюдал за отцом-основателем. И Владимир Георгиевич дрогнул, не стал осенять себя крестным знамением на глазах у зловещего дунганина, хотя, быть может, ничего зловещего в нем и не было, кроме имени Чинмин, да и то только потому, что русские имена не начинаются на Ч.
- Чинмин! Я буду в машине, если что, - громко сказал телохранителю отец-основатель, не дождался никакого ответа и отправился в джип - спать.
Виталий еще бодрствовал.
- Ну что там? Воскресе Христосе? - спросил он усмешливо.
- Как всегда, - ответил Ревякин, забираясь на заднее сиденье и укладываясь калачиком.
Зря он так много выкурил, сон сбежать может. Но, согревшись в джиповом тепле, Владимир Георгиевич, как обиженный и наплакавшийся мальчик, стал погружаться в забытье…
Когда он проснулся, Виталий профессионально спал на переднем сиденье, громко посапывая. Открыв дверцу, Ревякин выбрался из автомобиля и увидел полную луну уже не справа, а слева от церкви. Часы показывали пять часов пятнадцать минут. Неужели служба в храме еще не кончилась?! Да ведь до рассвета осталось сорок три минуты! Может быть, Чинмин Мумуров перебил их там всех?
Зябко поеживаясь, Владимир Георгиевич зашагал в сторону храма. Когда он подошел к дверям, то не сразу увидел телохранителя, а когда увидел, отлегло от сердца - дунганин справлял малую нужду, вежливо отвернувшись от храма.
- Господи, помилуй! - тихо произнес Ревякин и робко перекрестился, боясь, что рука перестанет слушаться и не сможет осенить его крестным знамением.
Перекрестившись, отец-основатель осторожно вошел в двери храма, пугливыми шагами миновал паперть, вступил в сам храм, снова накладывая на себя крестное знамение. В храме горела люстра, подрагивали огоньки свечей, но в целом было довольно тускло. Священник стоял с причастной чашей, к нему подходили, причащались, а молодой служка в церковном облачении утирал губы причастников красным платком. В стороне от причастников стояли Белокуров, Тетерин, еще трое мужчин и княгиня Жаворонкова. Не то они уже причастились, не то и не собирались делать этого. Скорее всего, второе. Уж очень у них был отреченный и непричастный вид. В отличие от них, злой ревякинский обличитель подходил к чаше с самым торжественным и гордым видом. Причастившись, он громко произнес:
