…Когда мы поехали к ней домой, выйдя из метро, она вдруг остановилась и спросила, где же букет цветов. Я сказал: «Вот» — и подойдя к ларьку, тут же преподнёс ей белые табаки. «То-то, — усмехнулась Фаина, — мы ведь почти ровесники, я всего-то на год тебя старше, а приходится галантности тебя учить».
С тех пор я у неё иногда бывал, приходил поздно и оставался на всю ночь. Дневных встреч она не любила.
Одного я не знал: Фаина и Валя Тропинина были хорошо знакомы!
Фаина многие годы была не только читательницей валиной библиотеки, но и валиной приятельницей — они бывали друг у друга в гостях, иногда вместе ходили на выставки. Но ни одна из них мне ни разу не намекнула на то, что они знакомы, так и длились оба моих романа. Дамы эти наверняка делились между собой, уж не знаю чем, но я об этом узнал от Фаины чуть ли не через тридцать лет, в 1995 году!
В 1972 году, когда я точно понял, что пора мне эмигрировать, Фаина, так же как и Усова, и Тропинина, уехать со мной отказалась.
Наш роман, естественно оборвался, тем более что Вета Хамармер, которая согласилась уехать со мной, была Фаине неприятна и даже враждебна. На прощанье я послал Фаине почтой короткое стихотворение:
***
Ф.Шушковской.
В этом торчащем и многоэтажном
Хаосе книг, электричек и встреч,
Вдруг промелькнёт неизбывная жажда
Несберегаемое сберечь.
В городе тёплом, спешащем и мокром,
В городе, мчащемся наперекос,
Рыжие, молча не движутся окна,
Всё растеряв, что хранили всерьёз
Не сбережёшь… Так не надо быть страусом,
Прямо в глаза, словно в окна взглянуть!
Что мне за дело — мы правы, не правы ли?
Мне б только рёбра успеть застегнуть.
А когда я снова стал ездить в Россию, мы снова встретились с Фаиной на моём вечере в редакции «Звезды». Но обо всём в своё время…
—------------
Галин бывший ученик, Миша Юдкевич, был первым человеком, от которого я услышал, что он непременно уедет в Израиль.
Я в это время и сам уже подумывал воспользоваться этой новой фантастической, как казалось поначалу, возможностью смыться из Отечества.
Возможность писать и печатать что хочется, без "вредакторов".
Возможность снять с себя усталость от постоянной напряжённости, копившейся десяток лет и всё сгущавщейся в результате подпольной, хотя и не такой уж крупной, работы…
Просто желание сбросить, как змеиную кожу, статус "невыездного", налепленный на меня когда-то кем-то почему-то, сбросить, и увидеть мир.
И далеко не последнее: возможность открыто работать на то, чтобы когда-нибудь рухнула эта вся советская бредятина… Вот явные плюсы.
А минусы? Один очевидный минус, пожалуй: переводы стихов на русский там едва ли кому интересны. А впрочем, ведь есть там русские журналы и газеты (уж это я знал лучше, чем многие в СССР!), есть "Бибиси", "Свобода" и на крайний случай "Голос Америки". Можно переводить и печатать поэтов, в Отечестве "нежелательных", да и просто запрещённых… А их ведь на свете больше, чем разрешённых. А многие из них куда крупнее и интереснее, чем «друзья СССР». Так что, вроде, и этого минуса нет.
Ура, еду! Конечно, еду! Уж там какая-никакая литературная работа найдётся. На самый худой конец — в каком-нибудь университете преподавать.
Так что стал я первым делом, пользуясь всеми своими связями, выяснять возможности. А их оказалось даже больше, чем я ожидал!
Только хотелось уехать потише, чтобы чего раньше времени не выплыло… Так что лучше всего было уехать по еврейской линии. Оживить своих еврейских предков и — в открытый мир! "Главное — ввязаться в дело, а там будет видно" — как говорил Наполеон.
Но прежде, чем "ввязываться", я хотел дождаться выхода трёх книжек с моим участием как переводчика, уже отправленных в типографию, очень уж не хотелось, чтоб их зарезали! И другие переводчики, уж точно ни в чём не замешанные, на этом бы пострадали… Одна из книжек, правда, была целиком в моём переводе, но вот две другие… Ну, а на книгу моих избранных переводов, которую мне обещала глава английской редакции московского "Гослита" Миронова приходилось плюнуть: улита едет, и ждать, пока она приедет, было страшно — можно прождать слишком долго и не суметь потом уехать… Кто их знает! Не будем жадничать.
Был конец 71 года. Миша Юдкевич, к тому времени всего год как закончивший школу, подал заявление на отъезд, добыв «липовый вызов от какого-то однофамильца, назвавшегося его дядей». И тогда мишин отец, мелкий партработник, напечатал в «Вечорке» открытое письмо о том, что он "категорически против", что его сын, по строгому еврейскому закону, даже и не еврей, поскольку «является сыном русской матери», и что «настоящие евреи должны обязательно-таки выгнать Мишу с позором из их Государства и отправить этого самозванца обратно в Ленинград».
Хохотали в городе все, кто знал Мишу, а впрочем, не знавшие Мишу лично, а только читавшие «Вечорку» люди, хохотали тоже. И в конце концов, мишиному отцу сделали выговор в каких-то партийных органах, сказали, что он, мол, компрометирует… не помню уж кого, и посоветовали тихо отпустить сына. Так что старый дурак действительно пошел в ОВИР и подписал бумагу о том, что он «не возражает против выезда сына в государство Израиль». Кстати, почему, в СССР официальные инстанции всегда употребляли такое странное наименование? Ведь никто никогда не писал и не говорил «государство Англия» или «государство Чили»?
Миша уехал. Один из первых.
Говоря о Мише, мне захотелось вспомнить об одном знакомстве, которое произошло благодаря Мише. Через Мишу я познакомился с пумой по имени Фрося. Фрося проживала на Тихорецком у одной мишиной знакомой, работавшей в зоопарке. Она (Фрося) была чрезвычайно приветлива и имела обыкновение ставить лапы на плечи входящего в дверь друга. Кроме того, Фрося была политически подкованным животным: на вопрос «Кто гад» она с завидным постоянством отвечала «Мао».
Начну ее с исторической справки.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Начиная с конца 60-х годов из СССР была отчасти разрешена эмиграция. Однако официально считалось, что существует лишь выезд для воссоединения с родственниками. Это существенно облегчало полный контроль над эмиграцией со стороны государства, так как при отказе всегда можно было сослаться на недостаточное родство. Практически «родственники» (совершенно несущественно, реальные или фиктивные) признавались лишь в трех странах и лишь для трех групп населения: в Израиле для евреев, в Америке для армян, и в Германии для «этнических немцев». Всё это явление, микроскопическое по размерам в конце 60-х, достигавшее нескольких десятков тысяч в год в 70-е, и снова практически закрытое в 80-е, получило общее название «третьей волны». Подавляющую часть её составляли евреи, или полуевреи, или четверть-евреи, или имеющие родственников-евреев, или, на худой конец, купившие документы, что они евреи («еврей — не роскошь, а средство передвижения», говорилось в это время про русско-еврейские браки).
