На самом хребте возвышенности видим щит на двух столбах. На обеих его сторонах написано по-русски и по-украински: "Кто посмеет нарушить границу, будет убит".
Невероятно читать такое на рубеже двух республик. Бред, дикость...
Пока Богатырь и Кочетков с бойцами разбивают щит, Петраков прокладывает след на другую сторону перевала. Поскользнувшись, он падает. Когда поднимался, уперся во что-то твердое. Быстро разгребает снег. И вдруг кричит:
- Здесь трупы!
Перед нами окровавленное, заледеневшее тело человека. Рядом еще и еще трупы. Стиснув зубы, движемся по дороге, по которой, видимо, еще так недавно шли эти несчастные к своему мученическому концу. Что же ждет нас там, впереди? Невольно зарождаются сомнения. Может быть, стоило послушать товарищей, переждать с выходом на Украину? С ходу даю команду: "Надеть белые повязки!" Это означает, что дальше мы будем следовать под видом полиции. Наш план прост: не спугнуть местное начальство. Показалась Гаврилова Слобода. Низенькие домики затерялись среди высоких тополей. Над крышами синими струйками клубится дым, и эти струи словно удлиняют сизые, запорошенные снегом деревья. В центре на пригорке церковь, башенки ее причудливо вырисовываются на фоне светлого неба. Еще совсем недавно все партизаны мечтали скорее добраться до деревни, чтобы наконец отогреться в теплых избах и по-человечески позавтракать. Но теперь они предельно осторожны, и мысли о завтраке и тепле отошли на задний план. На окраине деревни бросаются в глаза отпечатанные типографским способом плакаты на заборах. Они предупреждают: "Все, кто укроет бандита (партизана), будут приговорены к смертной казни". Такие плакаты нам встречались и раньше, и они не останавливали ни партизан, ни наших добровольных помощников из жителей тех мест, по которым мы проходили. Но тут мы видим другой плакат. Это уже обещание: "Кто своевременно проинформирует комендатуру о появлении бандитов, будет вознагражден центнером пшеницы". У церкви скопление народа. Увидев вышедшую из ближайших ворот женщину с ведрами в руках, спрашиваю ее:
- Что у вас за праздник сегодня?
Женщина, увидев наши полицейские повязки, отшатнулась и только отрицательно покачала головой. Я более строго:
- Говорите же, что народ у церкви делает?
- Там староста пшеницу раздает.
Я ошеломлен. В мозгу молнией мелькнул только что виденный плакат, сулящий вознаграждение центнером пшеницы. Сколько же здесь удостоилось такой награды? Неужели в селе столько предателей?..
- Слушай, Захар, - громко говорю Богатырю,- расставляй полицейских, а я пойду к церкви. В старостате встретимся. Почти бегом направляюсь к церкви. Но спохватываюсь: немецкие чиновники так не ходят. Они всегда нарочито медлительные - воплощение респектабельности и важности. В толпе меня заметили, стали оглядываться в мою сторону.
Надо действовать, пока никто не успел ничего заподозрить. Рычу во весь голос: - Что тут происходит? Это что, грабеж? Кого грабите - великую немецкую империю?
Оглушительный окрик плюс моя шикарная шуба производят эффект. Образуется живой людской коридор, по нему я подымаюсь на церковную паперть. Вижу, что кое-кто, побросав мешки, кидается врассыпную.
В полутемной церкви у большой насыпи пшеницы за столом сидит тучный мужчина. Встречает меня пронизывающим взглядом. Мысль работает в одном направлении: сразу же, немедленно оглушить этого человека, не дать ему опомниться. Но я замечаю, что ни мой окрик, который безусловно донесся до его ушей, ни мое грозное появление не производят на этого здоровяка должного впечатления. Во всяком случае, никакого испуга не видно.
- Встать, подлец! - под сводами церкви мой голос, удесятеренный резонансом, грохает как выстрел.
Лицо старосты приобретает какой-то бурый оттенок, на щеках играют желваки. Он медленно поднимается со стула. - Господин начальник, не имею чести знать, с кем я разговариваю... - Как вы смеете! - перебиваю его.
Староста пытается что-то сказать, а я, не найдя ничего другого, неистово повторяю: - Да как вы смеете!..
Вынимаю из кармана маузер и более спокойно спрашиваю:
- Вы всегда так встречаете начальство? Кто вам позволил задавать вопросы, предварительно не представившись?
- Пожалуйста, - почти в тон мне отвечает он.- Извольте, доложу. Я староста Гавриловой Слободы Фещенко. Могу ли я теперь, господин, узнать, с кем имею честь?
Ей-богу, в этот миг мне показалось, что с церковных образов на меня с ухмылкой смотрят все святые и полусвятые и ждут, что же я отвечу этому прохвосту. Но я не отвечаю, а разражаюсь новым приказом:
- Немедленно займитесь размещением моего полицейского отряда особого назначения. Надеюсь, мне ненужно повторять, что мои люди должны быть устроены в самых благоприятных условиях.
- Сию минуту приступлю к исполнению, - по-военному рапортует староста. Вынимает из стола связку больших ключей и шагает впереди меня. В этом крупном звере все масштабно: и ноги, и руки, и круглое откормленное лицо.
- С каких это пор и за какие такие заслуги вы посмели раздавать зерно, завоеванное кровью немецкой нации? - уже на ходу допрашиваю его. - Зря горячитесь, господин начальник, - льстиво произносит Фещенко. - Зря волнуетесь... - Мы воюем за вашу свободу, - не даю ему опомниться, - а вы тут казнокрадством занимаетесь...
- Не извольте такими словами разбрасываться, господин хороший, так ненароком можно и честного человека обидеть... - с достоинством парирует Фещенко. - Так, может быть, это была галлюцинация у меня или вы со своей честностью все же соблаговолили за какие-то заслуги этих людей немецким добром одаривать? - Никаких заслуг у этого сброда нет. Мы имеем данные, что из Брянских лесов сюда двигается банда Сабурова. - С каждым словом староста говорит все увереннее. - Вывезти пшеницу не можем, дороги нет. Посоветовавшись с комендантом, мы решили по центнерику выдать пшеничку населению, так сказать, авансом. Надеемся, наше не пропадет, а они, пока суд да дело, запачкаются об этот центнерик....
- А вам не приходило в голову, что эти-то ваши крестьяне пшеницу могут передать партизанам? Мы уже имели в своей практике немало таких примеров.
- Не извольте беспокоиться. И это предусмотрено. Под расписочку выдаем и только на хранение. А ведь каждый мужик знает, что за горсточку зерна можно и на груше поболтаться. - Мне говорили, что тут проходит граница между Россией и Украиной. Как же партизаны могут ее перешагнуть? Разве эта граница не охраняется? - Всякая бывает охрана. А у нас там стоит щит волшебной силы. Его не перешагнешь... - Загадками говорите, Фещенко. Но у меня нет времени их разгадывать, - я снова начинаю раздражаться.
- Да никаких загадок, - Фещенко улыбается во весь рот. - Как задержим какого-нибудь прохожего, так и пускаем его в расход. А народ мигом слух разносит: кто границу перешагнул, тому здесь и каюк. Не поверите, господин начальник, но я сам убедился: невидимая охрана бывает сильнее самой видимой...
Внутренне содрогаюсь от негодования. (Я и сейчас удивляюсь, как удержался и не выпустил всю обойму моего маузера в его крутой лоб. Наверное, сдержала мысль, что из этого мерзавца можно выудить еще не одно подобное признание.)
- Так, говорите, насчет раздачи хлеба населению вас наш комендант надоумил?
Видимо, в моем голосе прозвучали нотки недоверия. Фещенко оскорбился.
- Не извольте сомневаться, господин хороший. Мы с комендантом совет держали. Это правда. Но идея моя. А вообще... Я здесь не для того в поте лица своего трудился, двадцать лет при советской власти под страхом смерти пребывал - верой и правдой служил великой Германии, чтобы сейчас меня недоверием казнили... Мы уже подходили к зданию старостата, когда Фещенко огорошил меня еще одной новостью: оказывается, до войны он работал на пенькозаводе в городе Новгород-Северске, был коммунистом.
- Это ведь тоже уметь надо! - довольная улыбка кривит пухлые губы.
Я потрясен. Но продолжаю наступать:
- Слушайте, Фещенко. Вы начинаете меня смешить. Значит, немецкое командование доверило вам, бывшему коммунисту, пост старосты? Знаете, дорогой, я не привык играть в прятки. Ей-богу, вот иду и думаю: слушать ли дальше ваши бредни или расстрелять вас на месте?
Он резко поворачивается ко мне, я даже чувствую его жаркое дыхание. Невольно тянусь рукой к пистолету.
Фещенко, высокомерно улыбнувшись, ступает на крыльцо и широким жестом приглашает меня в дом. Дальнейшая наша беседа протекает уже за столом старостате, и она стоит того, чтобы о ней читатель узнал подробнее. - Вот вы сказали, меня расстрелять надо... А ведь даже вас за это, господин начальник, по головке не погладят. Фещенко большие заслуги перед господами немцами имеет. - Если не секрет, эти заслуги вами заработаны на партийном поприще? - съязвил я. - Да будет вам известно, что это самое широкое поле для такой деятельности, какой я занимался. Да знаете ли вы, что я, да, именно я, один Фещенко, посадил в тюрьму не одного партийного активиста... - Как же это вам удалось? - Фещенко не сидел без дела. И все время в движении пребывал. Сядет, бывало, на поезд, совершит маршрутик и на каждой станции по анонимочке в ящик опустит... Больше семисот анонимочек насочинял да отправил. И все начальство, а потом эти начальнички выкручивались. Да не всем удавалось, кое-кто и в тюрьме оказывался. Вскакиваю, грохаю кулаком по столу.
