Правда, когда меня демобилизовали, Евгения Самойловича у Васильевых я уже не застал: Елена Ивановна его выгнала, обвинив в том, что он спаивает Сашку, – что, конечно, было не совсем справедливо. Она даже послала меня к Рыссу с авторскими экземплярами его книг, поскольку не желала видеть его сама, и при этом сказала, чтобы я – «как член нашей семьи» – с Евгением Самойловичем не смел пить. Я шёл и мучился, как мне быть. Но всё случилось гораздо проще: дверь открыла какая-то женщина и взяла у меня книги. Так я больше Рысса и не видел. За три года, проведённые мной на армейской службе в Средней Азии, московская жизнь здорово изменилась. Как я уже сказал, появились взрослые, да и мы сами уже не были детьми. В первые дни после моего приезда
Сашка повёз меня в Лианозово – представлять Оскару Рабину. Если раньше Алексей Охрименко, автор знаменитой песни «Я был батальонный разведчик» и многих других, ныне, к сожалению, почти неизвестных, приходил петь к Сашкиным родителям, то теперь он приходил петь и пить к нам. В доме постоянно бывали и периодически жили Томас Венцлова, Наташа Трауберг, Андрей Волконский, Гена Айги и ещё много интересных людей. Одно время, несколько позже, у Васильевых жил Борис Барнет, знаменитый в прошлом режиссёр и актёр, автор «Окраины», возможно, знакомый современному зрителю по фильму «Подвиг разведчика». С ним мы тоже играли в покер. Примечательно, что все эти люди жили у Васильевых в свои, скажем так, не самые простые периоды жизни. Тогда же, в 1961, я подружился с попавшими в Сашкину компанию ранее, во времена моей военной службы, Гариком Суперфином и Колей Котрелёвым.
Некоторое отклонение – о политике, вернее, об отношении к советской власти. Не были мы тогда ни политически активными, ни диссидентами (и слова такого не знали), но отношение, сколько себя помню, было всегда чётким, однозначным. И виновата в этом была сама власть. Был у меня когда-то сумасшедший знакомый – коллекционер мыла, и знал он о мыле всё. Так вот он был страшным антисоветчиком, потому что даже по отношению к любимому им мылу советская власть умудрилась сделать массу гадостей. Короче говоря, для того, чтобы не любить власть, надо было что-то любить. А мы тогда любили многое – и поэзию, и музыку, и литературу, и искусство вообще. И не наша вина, что советская власть ненавидела всё, что мы любили.
Ни в юности, ни потом – никогда Сашка не был коллекционером. Он покупал картины, но тут же их перепродавал, покупал книги, и их постигала та же судьба. Дух накопительства напрочь отсутствовал в нём: Сашка не был собиратель ни книг, ни картин, ни денег – ничего.
В отличие от других «киношных» детей, у многих из которых был своеобразный комплекс по поводу «недооценённых» родителей, Сашка, гордясь отцом, таким комплексом не страдал.
Прочитав книгу Жоржа Садуля по истории кино и не обнаружив там среди 100 великих кинорежиссёров имени Георгия Николаевича, он сказал, что, разумеется, если Садуль видел последние фильмы Сергея Васильева (соавтора его отца), то всё совершенно справедливо.
К Елене Ивановне также приходило много знакомых, и чаще всего Михаил Аркадьевич Светлов и Марина Алексеевна Ладынина. Мы и с ней играли в покер. Вопреки своему амплуа в кино, она была невероятно умным, очень образованным и интересным человеком, в отличие от своего мужа, знаменитого кинорежиссёра Ивана Пырьева. Однажды я пришёл к Сашке, не застал его дома, и как-то так случилось, что я остался. Это оказался совершенно незабываемый для меня день, потому что я присутствовал на встрече Елены Ивановны с самыми близкими её друзьями – Михаилом Светловым и Мариной Ладыниной (они называли его «воробышком», а он их «говнюшками»), и пили мы не водку, или не только водку, а чай – и это было очень здорово. А Светлову я благодарен, за то, что он на съёмках «Заставы Ильича» познакомил меня с Булатом Окуджавой.
У Сашки, на мой взгляд, в искусстве был безупречный вкус, но, в общем, к кино он был довольно равнодушен. Как-то мы посмотрели бельгийский фильм «Чайки умирают в гавани», сильно нас поразивший. Сашке тоже понравилось, но он сказал: «Там четыре режиссёра… Как это может быть?» Сашка считал искусство явлением глубоко индивидуальным, и поэтому кино – как коллективное творчество – его не очень интересовало, кроме, может, одного Чарли Чаплина. Чувство вкуса явственно изменило ему однажды, ещё в школьные времена, когда он представлял нас с Юликом, или наоборот нам, свою будущую жену Люсю Меледину и повёл нас по этому случаю в кино на египетский фильм «Борьба в долине». Как и положено в египетском фильме, влюблённые по недоразумению разлучаются на двадцать лет и встречаются снова уже при взрослом сыне. Зал рыдал. Мы с Юликом тоже рыдали от смеха, потому что, кроме всего прочего, героя звали «доктор Мундук», а Сашка был очень серьёзен и ужасно злился на такое неприличное поведение друзей.
После окончания ВГИКа и до конца своих дней Сашка дважды чуть было не устроился на работу. Один раз – когда снимали фильм о его отце, но появиться там надо было сразу же после первомайских праздников, что, конечно, было никак не возможно. Другой раз его устроили рабочим в какой-то театр, кажется, им. Ермоловой, и Сашка сразу же должен был поехать с театром на гастроли в Мурманск. Естественно, устроили пышные проводы. Поезд отходил в 1 час ночи. Самые стойкие – Эдик Курочкин, Гена Блинов и я, – заехав в ресторан «Арарат» за дополнительной водкой, оказались в поезде вместе с Сашкой. После неизбежного скандала Гену и Эдика в Калинине сняли с поезда, а я утром очутился в Ленинграде без копейки денег – благо там было много друзей. Чем закончились Сашкины гастроли, неизвестно, но в Москве он появился довольно скоро.
В советские времена официально не работать было сложно – «тунеядство» сурово преследовалось, но тут ему помогла культур-министерша Екатерина Фурцева, с которой дружила Ладынина, вернее, Фурцевой по должности полагалось дружить со знаменитыми актрисами. И Сашке оформили что-то вроде «белого билета» как сыну великого кинорежиссёра, и он периодически должен был подтверждать свою неполноценность перед какой-то депутатской комиссией. Однажды это было так: предварительно тётенька из этой комиссии умоляла Сашку перед комиссией побриться, а у него в то время была действительно чудовищная борода. Сашка побрил наголо голову, оставив в неприкосновенности гигантскую бороду, пришёл на комиссию и, опередив депутатов, спросил: «А смогу ли я стать депутатом, если мне отменят мою привилегию?» Это их очень развеселило, и они с чувством превосходства продлили ему всё, что было нужно.
Из-за Фурцевой мне однажды здорово попало: во время одного из редких посещений театра – а может, что скорее, концерта Андрея Волконского – в антракте я увидел сидящих в первом ряду Елену Ивановну и Марину Алексеевну и, естественно, расцеловался с обеими, не обратив никакого внимания на сидевшую между ними даму, которая оказалась как раз Фурцевой. Меня потом долго пилили за плохое воспитание.
История с самиздатом началась в 58-м – 59-м году с Елены Ивановны, которая подрабатывала перепечаткой на машинке. К сожалению, позднее, купив себе пишущую машинку «Опти-ма», я тоже в этом участвовал. К сожалению, потому что у меня к тому времени была довольно приличная библиотека первоизданий Серебряного века, которые я перепечатывал, а книги через Сашку продавал. Дело в том, что я давно уже собирал книги по искусству. А это не стихи, которые я тогда легко запоминал, – картинки на машинке не перепечатаешь… Но проданные книжки до сих пор жалко. Относительно Сашкиных книжных дел: не так давно я спросил Льва Турчинского, автора библиографии «Русские поэты XX века» и обладателя самой полной библиотеки русской поэзии, знал ли он Васильева. «Конечно, – сказал он, – Васильев всегда был пьян, но всегда всё помнил и выполнял все обещания».
С 1975-го я стал работать в геодезии, в основном в Арктике и на Дальнем Востоке, но в Москве бывал часто и, конечно, встречался с Сашкой, правда, теперь уже больше у меня или в разных забегаловках, и только вдвоем, т. к. я не переносил его театральных талантов – умения одновременно быть разным с различными людьми, а со мной он был все тем же интеллигентным мальчиком, как и много лет назад. Впрочем, и жилья своего после развода с Шаурой у него не было.
В мае 90-го, кажется, 15 числа, я пошёл на отпевание Венедикта Ерофеева, опоздал, потому что говорили, что всё будет в Донском монастыре, а оказалось, что в церкви на Донской улице. В храм мне войти не удалось из-за большого стечения народа. На паперти сидел Сашка с большой чёрной послевоенной хозяйственной сумкой и наливал всем по какому-то ему одному известному чину – кому портвейн, кому сухое, кому водку… Нам с Белой Ахмадулиной достался коньяк.
Ещё через 2 года сидели мы у Лёвы Михалевского, на Цветном бульваре, – Юлик приехал.
Он позвонил Сашке. Тот прикатил тут же на такси и привёз бутылку водки. Читали стихи, я – Мандельштама. Очень славно сидели. Сашка был так хорош, так рад нашей встрече… Потом пошли на Красные Ворота в гости к моим друзьям, а Сашку, который как-то быстро и очень сильно опьянел, мы решили с собой не брать и на Сретенке поймали такси и отправили его домой. Он очень не хотел уезжать. По сути эта была наша последняя встреча, потому что, когда через некоторое время мы приехали к нему с Лёвой Михалевским, он нас не впустил. Невозможно себе представить, чтобы Сашка кого-то к себе не пустил, – но ему уже было очень плохо. Потом его положили в больницу. Я ходил к нему туда, но Сашка уже не приходил в сознание.
