хотел служить народу… Я хотел жить в своем углу… (Сергею Шиловскому) Ты знаешь, что такое рубище? Ты слышал про Диогена? Я хотел жить и служить в своем углу… я никому не делал зла…““»* * *
Недурственные советские реалии в «Мастере и Маргарите»:
«Откинувшись на удобную, мягкую спинку кресла в троллейбусе, Маргарита Николаевна ехала по Арбату…» (ч. 2, гл. 19)
Обратим внимание: не на грязную потёртую спинку кресла, а на «удобную и мягкую». Нет уж, считать этот роман антисоветским — упрощение.
* * *
В «Мастере и Маргарите» там-сям попадаются признаки латентной пиромании Булгакова (в придачу курильщика, то есть, человека со спичками в кармане):
«Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджёг скатерть на столе. Потом поджёг пачку старых газет на диване, а за нею рукопись и занавеску на окне. Мастер, уже опьянённый будущей скачкой, выбросил с полки какую-то книгу на стол, вспушил её листы в горящей скатерти, и книга вспыхнула весёлым огнём. И т. д.» (ч. 2, гл. 30)
Впрочем, это не значит, что надо предполагать, что некоторые московские пожары в Москве того времени — дело рук Булгакова: человек может всю жизнь мечтать о преступлении, но так на него и не решиться. Ему в таком случае хватает удовольствия от мечтаний.
Хотя сцены поджогов описаны в «Мастере и Маргарите» подробно и с любовью, Булгаков вряд ли курил для того, чтобы иметь поводы для подбрасывания в разные места города незатушенных спичек и дымящихся окурков. Скорее, в литературных поджогах он тешил свой настоенный на жилищной проблеме мизантропизм.
Сжигательный мотив в биографии Булгакова («Булгаковская энциклопедия»):
«1930, 18 марта — Булгаков получает из Главреперткома письмо, где сообщается о запрете „Кабалы святош“. Сжигает черновики комедии „Блаженство“, „романа о дьяволе“ („Копыто инженера“) и начало романа „Театр“.»
* * *
Афоризмы Булгакова. Знаменитое:
«— Осетрину прислали второй свежести, — сообщил буфетчик.
— Голубчик, это вздор!
— Чего вздор?
— Вторая свежесть — вот что вздор! Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!»
Этот пафос Булгакова по поводу единственной свежести выглядит довольно примитивным (или примитивность — это тоже только да-да и нет-нет, а прочее — от Воланда?). Намерение у Булгакова, конечно, похвальное, а вот реализация этого намерения — нет. Если наисвежайшую осетрину держать при температуре выше нуля градусов, её свежесть будет утрачиваться постепенно, а так как чёткая граница между свежим и несвежим отсутствует, то в какой-то промежуток времени осетрина будет ещё безвредная для употребления в пищу, но уже не свежайшая. Поскольку осетрину не отправляют из холодильника сразу в рот, а некоторое время держат на кухне и потом на столе, то, как ни крутись, а будешь пользоваться не первой свежестью, а в лучшем случае первой с дробью.
«— Простите, не поверю, — ответил Воланд, — этого быть не может. Рукописи не горят. — Он повернулся к Бегемоту и сказал: — Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.» (Ч. 2, гл. 26)
На этом месте полагается благоговеть и лирически задумываться. И ведь каждая интеллигентская дрянь отлично знает, что рукописи очень даже горят (если они на бумаге, а не на стене подъезда, конечно), но всё равно умиляется. Не верьте Булгакову, авторы. Делайте резервные копии своих текстов и прячьте их подальше во всякие надёжные места.
Кстати, о всё-таки горючести рукописей есть и у Булгакова, в «Жизни господина де Мольера» (предпоследний абзац):
«Итак, мой герой ушёл в парижскую землю и в ней сгинул. А затем, с течением времени, колдовским образом сгинули все до единой его рукописи и письма. Говорили, что рукописи погибли во время пожара, а письма будто бы, тщательно собрав, уничтожил какой-то фанатик. Словом, пропало всё, кроме двух клочков бумаги, на которых когда-то бродячий комедиант расписался в получении денег для своей труппы.»
Знаменитое в истинно-интеллигентских кругах:
«— Мы вас испытывали, — продолжал Воланд, — никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина!» (Ч. 2, гл. 26)
В действительности сам Булгаков ПРОСИЛ — и немало, и не всегда безуспешно. А если не просить, то ведь вряд ли предложат — потому что могут просто не догадаться о потребности — и уж точно ничего не дадут просто так.
Булгаков в своё время просил Ленина (а получилось — Крупскую) по поводу разрешения прописки в Москве у приятеля. А ещё просил Сталина — номинально по поводу эмиграции, но по сути намекал на потребность в помощи вообще. Оба раза он оказался не безуспешен. Но нам почему-то завещал не просить…
Я, кстати, тоже (давно, правда, — когда плохо разбирался в таких вещах) один раз просил (не за себя), а также несколько раз посылал особо большим начальникам какие-то свои претенциозные тексты, издалека намекая на общественную благостность моего трудоустройства в некоторые ключевые учреждения. Поскольку это не вызвало ни малейшей реакции, то я уже ничего не предлагаю и тем более не прошу — не потому, что решил, наконец, прибегнуть к рецепту Булгакова, — и даже не из гордости — а всего лишь потому, что опыт показал бесполезность подобных усилий. Вдобавок необходимый минимум благ, которого мне когда-то не хватало, я себе худо-бедно уже обеспечил другими способами.
Что толку ждать поддержки от людей, для которых я чужд фундаментально? Я — вне круга их понятий, так что я даже не враг им, а и вовсе никто: не более информативный, чем шум ветра.
Они меня не трогают, потому что я им пока что не очень мешаю. А я и не нарываюсь на то, чтобы они меня трогали: не имею резона жертвовать собой ради вырождающегося человечества. Время простых подвигов прошло. Теперь нужны подвиги сложные. Ещё одно висение на кресте ничего не даст — ни себе, ни людям. Нужны какие-то новые штучки. Ищу…
Булгаков о трусости:
«— Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он
