— Как мы живем? — повторил он мой вопрос. — Описать не трудно… Мы зарабатываем около четырехсот рублей в месяц. Пара ботинок стоит пятьсот — шестьсот рублей, костюм не меньше шестисот рублей. Буханка хлеба — девять рублей, килограмм мяса — пятнадцать рублей.
— Но так жить невозможно, — заметил я.
— Их это не беспокоит, — пожал плечами поляк. — Директор получает, разумеется, три тысячи, а инженеры — не менее тысячи пятисот.
Я стал сомневаться, уж не ослышался ли я.
— И не только это, — продолжал поляк. — Наши магазины отличаются по ценам и набору товаров от тех, которыми пользуются инженеры, директора и члены партии. Простой рабочий не может покупать где захочет, а только в магазине потребительской кооперации, к которой прикреплен. И он не может приобретать по желанию, а многое — лишь по распределению.
— У сотрудников НКВД, командиров Красной армии и партийных работников опять же свои закрытые магазины, — подхватила, протиснувшись сквозь окружавшую меня толпу, старая женщина из немецких переселенцев. — Мы даже не знаем, что они там получают, но все они выглядят достаточно упитанными и хорошо одетыми. У нас же все по-другому… Положим, вы хотите купить пальто за четыреста рублей, зеленое и сорок шестого размера. Продавец же сует вам с вешалки красное и пятидесятого размера. Возьмете вы или нет — это ваше дело: других все равно нет. По правде говоря, мы рады вообще что-то надеть, причем откладывая деньги на покупку целый год.
— Но у вас же пролетарская демократия? — возразил я. — Почему вы не предпримете что-то во время выборов?
В ответ на мои слова сначала воцарилась тишина, затем раздался дружный смех.
— Список для голосования, — пояснил поляк, утирая катившиеся по щекам слезы, — всегда возглавляли Иосиф Сталин и Молотов, затем шли Жданов, Берия и остальные члены Центрального комитета. Потом — местные кандидаты от коммунистов и блока беспартийных. Все — на одном бюллетене, единственном, допущенном для голосования. Такой порядок был определен избирательным законом 1936 года. Других списков не было, а не голосовать совсем — значило напрашиваться на неприятности. Так что если вы дорожили своей жизнью и свободой, то шли и голосовали вместе со всеми. Это и есть так называемая «пролетарская демократия».
Присутствовавшие продолжали описывать механизм функционирования системы. Избранные «свободно» депутаты представляли 16 (с 1940 по 1956 г. существовала также Карело-Финская ССР. — Ред.) советских республик: около 650 оплачиваемых подхалимов заседало в Верховном Совете, еще около 650 — в Совете национальностей. Десятки министров и членов правительства являлись простыми ведомственными чиновниками. Все решения принимали узкий круг членов Политбюро и Центральный комитет правящей с 1917 г. коммунистической партии; именно они определяли судьбу 200-миллионного (на 1 сентября 1940 г. население СССР составляло 191,7 млн, к началу войны — около 195 млн. — Ред.) населения. И назначали на эти посты вышеперечисленных «членов» не миллионы граждан, которыми они управляли, и даже не 6 миллионов членов партии, а верхушка партии, и прежде всего Иосиф Сталин. Это была диктатура, какой не знала новая история. И цари, например Наполеон, были, если сравнивать с этой диктатурой их режимы, можно сказать, грудными младенцами. Сталин и его люди осуществили то, о чем многие диктаторы и императоры лишь мечтали. Верхушка партии определяла порядок поведения и условия существования людей, контролировала их мысли и поступки, бесцеремонно вторгалась в семейные отношения, безраздельно властвовала над жизнью и смертью своих граждан. А Сталин был поистине всесильным диктатором.
— Это и есть суть того, что за рубежом называют «пролетарской демократией», — сказала старая немка. — Насколько распространено данное заблуждение, свидетельствуют ваши же вопросы, вопросы немецкого солдата. Но в самой России дошло до того, что люди, голодая и нищенствуя, не ропщут, полагая, что иначе и быть не может. Они дорожат своими оковами, не изведав ничего другого!
На этом беседа закончилась: был получен приказ к выступлению.
В этот вечер мы остановились в довольно крупном селе. Как только местные жители заметили, что я стараюсь установить с ними контакт, сотни мужчин и женщин
обступили меня. Интеллигентного вида юноша ухватил меня за рукав.
— На протяжении многих лет мы, украинцы, страдаем и умираем, — заявил он. — Теперь мы можем расквитаться. От вас, немцев, нам ничего не нужно, мы же готовы на все. Дайте нам только винтовки и боеприпасы.
Волнуясь, юноша последние слова произнес по-украински, и толпа мгновенно дружно подхватила:
— Пушек! Пушек!
— Я всего-навсего рядовой солдат, — ответил я, глубоко тронутый проявлением искренних чувств, — но горячо надеюсь, что ваше желание будет удовлетворено.
— Понимаете, пан, — продолжал юноша, — мой отец был старым большевиком, сосланным в Сибирь еще царем; он верил в идеалы свободы, равенства и братства. Позднее мой отец воевал в партизанах, и мы очень им гордились. Но когда на заводе он выступил против бессмысленного террора и классовых предпочтений при распределении продуктов питания и промтоваров, то бесследно исчез, и с тех пор мы его не видели. Та же судьба постигла почти всех членов старой партийной гвардии. Им навесили ярлыки троцкистов, саботажников и изменников. И это людям, проливавшим за революцию свою кровь. (Несравненно больше пролилось крови людей, противившихся революции, а также членов их семей и просто ни в чем не повинных, но «классово чуждых». — Ред.) Во всей Украине таких осталось в живых не более десятка. Остальных заклеймили «врагами народа» и расстреляли или уморили в тюрьмах и лагерях. ВКП(б) — партия большевиков — дала нам свободу — свободу умереть или подчиниться; она принесла нам равенство — равенство с четким классовым разграничением, более суровым, чем при худшей капиталистической системе. Беспартийный не может получить привилегированную карточку на продукты и промтовары, а без нее невозможно свести концы с концами. Они дали нам и братство — братство с комиссарами и пулей в спину.
Услышав слово «комиссар», толпа словно обезумела.
— Комиссар! — взвыл старый инвалид, указывая на свою искалеченную спину.
— Комиссар! — крикнула молодая женщина, указывая на отсутствующий глаз.
Две девушки вынесли к нам на примитивных носилках женщину средних лет. Она, обхватив мою руку тонкими худыми пальцами, настойчиво вновь и вновь шепотом повторяла слова, которые я не мог понять.
— Это жена нашего сельского священника, — пояснил юноша сочувственно. — Когда части Красной армии шли на фронт, комиссары согнали всех «неблагонадежных» селян и расстреляли их.
