О. Кромвеля (1599–1658), лидеров английской революции XVII в. По его словам, «пришло время умыть наши руки от всякой связи с британским правительством» [33].
В коридорах власти отставка Боса стала громом среда ясного неба: возникал нехороший прецедент. «Для британцев человек, который сдал экзамены на ИГС (Индийскую гражданскую службу. — К. Ф.), а затем отказался от должности, был чем — то новым, и они просто не могли взять в толк, что побудило Субхаса Боса так поступить. В Британии национализм имел прочные позиции, но британцы не могли оценить по достоинству, что Босом может двигать индийский национализм, который стремится видеть страну свободной от иностранной власти» [34]; «Сам по себе этот эпизод биографии Боса, помимо неординарности его личности, свидетельствовал о качественных сдвигах в политических процессах в колониальной Индии. Политическая жизнь в стране достигла к 1920‑м годам такой степени развитости, что карьера профессионального политика приобретала самоценность и привлекательность в глазах молодых и честолюбивых патриотов» [35].
Британские чиновники, включая постоянного заместителя министра по делам Индии (1920–1924) сэра Уильяма Дьюка, пытались переубедить Боса, но тщетно. Вскоре он получил в Кембридже степень по философии и отплыл домой. Плыл, кстати, на одном корабле с Тагором и обсуждал с ним новый курс ИНК — политику несотрудничества под руководством Ганди. Прибыв 16 июля 1921 г. в Бомбей, Бос в тот же день впервые посетил Ганди в доме Мани Бхаван, где тот обычно останавливался у друга. Бос видел в нём революционного лидера и забросал вопросами о том, какими должны быть методы борьбы Индии за свободу. Однако большинством ответов остался не удовлетворён, в частности тем, как Ганди представляет себе механизм получения самоуправления через гражданское неповиновение. С первой же их встречи стало очевидно, что на Боса — в отличие от подавляющего большинства индийцев — харизма Ганди не действует.
У неудачи Ганди с Босом было несколько причин. Первая относилась к сфере власти. Скептицизм Боса в отношении Махатмы можно считать квинтэссенцией конфликта бенгальского национализма с общеиндийским. До подъёма Ганди во второй половине 1910‑х годов руководства национально — освободительным движением в масштабе всей Индии не было, существовали только региональные группы интересов, организации и лидеры. Вместе они и составляли ИНК, который в первые десятилетия существования был именно конгрессом, съездом, но не партией. Увенчав это здание, Ганди завершил превращение Конгресса в антиколониальную силу. Однако это пришло в противоречие с интересами части региональных элит: те почувствовали непрочность своего положения. Особенно больно это ударило как раз по Бенгалии, которая, по сути, и изобрела индийский национализм. Приход Ганди низвёл Бенгалию в идейно — политическом плане до уровня других провинций. Это во многом объясняет непростые отношения, которые сложились у Махатмы и руководства Конгресса с бенгальской элитой. Ганди эту страну Индии никогда полностью не контролировал, а среди бенгальцев возникло и по сей день сохранилось ощущение, что гандисты их обокрали [36].
Вторая причина антипатии Боса к гандизму была связана с идейными основами национализма. Бенгальский национализм сформировался как синтез индийской системы и западных методов. В Бенгалии была сильна революционная школа, которая выросла на итальянских, ирландских и русских доктринах и методах. Конечно, гандизм тоже сложился отчасти под влиянием европейских мыслителей, включая Джона Рёскина (1819–1900) и Л. Н. Толстого (1828–1910). И всё же от бенгальских националистов Ганди резко отличали и акцент на ахимсе (ненасилии), и выстраивание общеиндийского национализма с привлечением социально — религиозного идеала Рамраджьи — земного царства индуистского эпического бога — героя Рамы, где царят мир и благоденствие, а вопрос равенства не так уж важен, поскольку богачи опекают бедняков. Однако, несмотря на внешнее смирение, с каким проповедовались эти взгляды, предполагали они беспрекословное подчинение. Ганди призывал последователей к гражданскому неповиновению британской власти, но исподволь добивался полного повиновения себе самому.
Неслучайно Тагор, вернувшись в Индию, отметил появившийся в стране дух преследований, который исходит не от вооружённой силы, но беспокоит ещё больше, так как является невидимым. Поэт уловил нетерпимость нового руководства Конгресса к инакомыслию внутри собственной организации и национального движения в целом. В 1925 г. в письме известному французскому писателю, тоже лауреату Нобелевской премии по литературе, Ромену Роллану (1866–1944) он посетует на то, что их с Ганди понимание истины и её поиски совершенно противоположны, и «невозможно быть несогласным с Махатмой и найти у кого — то в Индии поддержку» [37]. Хотя именно Тагор одним из первых наделил Ганди почётным прозвищем Махатма (в марте 1915 г.), позднее он сильно разочаровался, в том числе в его методах. Поэт был свидетелем тому, как бойкот образовательных учреждений в годы свадеши (вторая половина 1900‑х гт.) поломал жизнь целому поколению молодёжи, и не хотел, чтобы та же участь постигла следующее поколение. Опасался Тагор и того, что механическое подражание Ганди с его прялкой притупит у народа способность критически мыслить.
Расколу между многими бенгальцами — индуистами и гандистами — небенгальцами способствовал и вопрос отношения к культуре вообще и бенгальской культуре в частности. Бенгальцы по праву гордились языком и литературой своей страны, сожалели, что Ганди отвергал искусство, литературу, науку и вообще современную цивилизацию. Они считали себя защитниками одновременно богатой региональной традиции и положительных аспектов западной цивилизации [38].
Наконец, третья причина коренилась в сфере религии. Чуть упрощая, можно сказать, что столкнулись шиваизм с вишнуизмом. После почти полного исчезновения из Индии буддизма неприятие брахманизмом джайнских и буддийских монахов с их ненасилием и аскетизмом вылилось во вражду между шактами, приверженцами богини Дурги с её культом силы, которые составляли большинство членов высших каст, и вайшнавами школы проповедника — кришнаита Чайтаньи (бенг. Чойтонно, 1486–1534), которые по роду занятий были в основном торговцами и ремесленниками. Представитель бхадралока всегда смотрел на нищего или раболепствующего вайшнава сверху вниз. Истинный брахманизм считал справедливую войну делом чести, а ненасилие презирал как трусость [39]. Семья Боса, как отметил он в автобиографии, традиционно исповедовала шактизм [40].
Бос уважал Ганди (как увидим, даже слишком), но в отличие от большинства конгрессистов не чтил его свято. Неслучайно Бос называл его Гандиджи или Махатмаджи («-джи» — присоединяемая к имени уважительная частица), но никогда не Балу (Отец), как делали с подачи Джавахарлала Неру все гандисты. Истинным политическим гуру для Боса стал Читтаранджан Дас — представитель бенгальской элиты, которая была не в восторге от появления общеиндийской надстройки в виде реформированного в 1920 г. ИНК.
Впрочем, в ИНК позиции Дешбандху были ненамного слабее позиций Махатмы. Нередко считается, что Дас представлял более умеренную часть конгрессистов. Однако фактически на сессии Конгресса
