описать милого старину Дезмонда, которого я была рада снова увидеть; он протянул мне обе руки, а я усадила его в кресло, и мы проговорили до семи вечера. Он довольно изможденный и постаревший, смутно, я полагаю, чувствующий, что в свои 45 лет у него нет особых достижений, кроме детей, которых он обожает: пишущего Микки [102] и Дермода [103] с Рэйчел [104], играющих на флейте и фортепиано. Все отношения Дезмонда с людьми очень плодотворны, но, как сам он сказал о Хаусмане [105],
«боже, не дайте ему бросить зерновую биржу [106]
и заняться литературой!». В течение пяти лет я слушала его размышления о пятидесяти разных статьях, о множество старых бумаг, пылящихся в ящиках, а теперь – о Джеффри Скотте [107], которого повысили, чтобы тот написал о Донне [108]; Дезмонд собирался сделать это еще в 1912 году. Помню, как он давал обещание на Брунсвик-сквер. А я говорила, что мне не терпится подержать книгу в руках и прочесть ее от корки до корки, и Дезмонд был очень тронут, поскольку одних только детей недостаточно; каждый мечтает сделать что-то исключительно своими руками, а 5 ящиков пыльных бумаг изрядно потрепались и сгнили за 45 лет. А еще он с энтузиазмом хвалил «Обыкновенного читателя» и собирается выпустить рецензию [109]. Так мы и болтали обо всем подряд: о Вернон Ли [110] с ее дешевыми вычурными кольцами, идиоматическим итальянским и злобными взглядами, из-за которых она не осмеливается писать мемуары; о спускавшейся по ступенькам театра Лилли Лэнгтри [111] и о ее маячащей сзади дочери [112] –
«красота, поразившая в самое сердце»; а еще о Логане [113] и Оттолин [114], о рецидиве рака Элис [115] –
«самой несчастной на свете женщины». У Логана под боком новая миссис [116] Бертран Рассел [117], так что соседство с Оттолин его просто добьет, однако он, как дурачок, ничего толком не пояснял, а только жаловался, что Оттолин разрушит деревенский покой Челси, что, разумеется, ее возмущает. Во всем этом Дезмонд выступает в роли платежеспособного посредника, добротой и здравым смыслом которого просто пользуются. Что еще мы обсуждали? Быть может, Елизаветинцев? Феникса; огромный рот и маленькое тело бедняжки Рэй Литвин [118]; потом вернулся Л., а я как раз успела прогуляться по площади перед званым ужином; и Дэди, и Джеймс, оба были очень веселы и приветливы, а к Дэди я, кстати, очень привязалась – такой он чувствительный и нежный, а в один прекрасный день он возьмет себя в руки и станет менее зыбким. Время шло, и он действительно все более серьезно и взволнованно говорил о своей диссертации [119], о том, как поэты используют слова и фиксируются на каком-нибудь одном, наполняя смыслами и символами. Вот только эти ученые хотят понять книги через их написание, а не через прочтение.
В следующий раз надо не забыть написать об одежде, если, конечно, будет желание. Моя любовь к вещам очень волнует меня, но только это не любовь, а нечто такое, в чем я еще хочу разобраться.
15 мая, пятница.
Две негативные рецензии на «Миссис Дэллоуэй» («Western Mail [120]» и «Scotsman [121]»); невразумительно, не искусство и т.д., а еще пришло письмо от молодого человека из Эрлс-Корта [122]. «На этот раз у вас получилось – вы ухватили жизнь и уместили ее в книгу…» Пожалуйста, простите мой порыв, но дальнейшее цитирование излишне, да и это писать не стоило, если бы только не шум в голове. Но чем он вызван? Внезапной жарой, полагаю, и ритмом жизни. Нельзя мне смотреть на свои фотографии. А еще я обедала с Дезмондом и читала журналистику этого старого доброго Филина. Дело в том, что его статьи не бьют в цель. А вот мы с Литтоном, может, и не умнее, и не пишем лучше, но в нас есть напор, который делает статьи цельными. И все же у Дезмонда есть интересные мысли, которые можно оставить, да и сам он становится очень щепетильным и иррациональным, когда думает об этом, а мне важно, чтобы он был доволен. Итак, мы пообедали в гриль-баре «Connaught Rooms [123]», где другие люди ведут деловые переговоры, выпили бутылку вина и покопались в грязном белье, как он это называет. Дома я обнаружила, что из «Vogue» прислали еще фотографии: одна нужна для «T.P.», вторая для «Morning Post» [124]. «Обыкновенный читатель» продается по 2–3 экземпляра в день.
В этом Лондоне предзакатных тонов мы собираемся на спектакль. Но журналистика – это, конечно, зло. Как почитаю ее, так не могу писать. Нет времени – надо переодеться, а об одежде я напишу на днях.
17 мая, воскресенье.
Телеграмма от Рэймонда из Парижа – «только что прочел “Миссис Д.”, очень красиво» – и очень хорошая, откровенная, всецело хвалебная рецензия на «Обыкновенного читателя» в «Observer [125]» – «ни один ныне живущий критик…» и т.д. Но дело не только в тщеславии, я записываю это из любопытства; прослеживаю судьбу книги. Чье мнение я действительно жду с трепетом (преувеличение), так это Моргана. Он скажет что-нибудь поучительное.
Только что вернулась (все мои записи здесь начинаются именно так) из Саттона [126]. О, стоит по-настоящему летняя погода – так жарко, что невозможно гулять под солнцем, и весь Лондон – даже Лавендер-Хилл в Ламбете [127], который заметно выжжен, – преобразился. У нас была плохая прогулка по гаревой дорожке [128] c манящими к себе мягкими тропинками, по которым мы не могли пройтись из-за лекции Л. в полурелигиозном святилище с гимнами, молитвами и главой из Библии. Весь Саттон что-то напевал: мягкие напряженные звуки человеческой [пропущено слово] разносились вокруг сидевшей меня; я была тронута и растрогана этим; мир так прекрасен – «Божий дар нам», как сказал председатель, который, бедняга, казалось, ни разу в жизни ни секунды не испытывал счастья. Все это мне очень знакомо, поэтому я иногда представляю себе человечество огромной накатывающей волной – везде одинаковой, я имею в виду; здесь те же эмоции, что и в Ричмонде. «Пожалуйста, выпейте чаю… Нам будет обидно, если вы не примете наше гостеприимство». Мы, разумеется, принимаем, и закипает уже знакомое причудливое варево человеческого общения; люди выглядят и шутят одинаково, а потом приходят к этим странным поверхностным соглашениям, которые, если хорошенько подумать, сохраняются и широко распространены – в джунглях и пустынях, в жизни и смерти – и вовсе не поверхностны, а довольно глубоки, я думаю. Домой мы вернулись за шиллинг на автобусе, как обычно петлявшем по переулкам, мимо ферм, вдоль ручьев, бегущих
