Македония и Греция.
Но здесь, в Македонии9, — никаких чудес, никакой небывальщины. Самое большее, о чем можно говорить, так это о гнетущей атмосфере. Третий брак Филиппа имел под собой более политических соображений, чем сердечных. В его время уже не женились на наследнице трона пастушеского края, да к тому же сироте, без определенных видов и расчетов. Царь познакомился с царевной несколькими годами ранее, когда она была совсем еще юной девушкой. Это произошло в святилище на Самофракии, одном из центров античного мистицизма, а сверх того — еще и панэллинизма. Но едва прошли свадебные торжества и первые излияния чувств, что имело место зимой 357/56 года, как Филипп предоставил супругу своим благочестивым занятиям, а также ревности, а сам погрузился в пучину политических амбиций.
Дипломатия, административная деятельность, завоевания, охота, рыцарские попойки — все это интересовало его куда больше, чем громадные ужи, которыми окружала себя его супруга и которых она чуть ли не приносила на царское ложе. Не будем даже пытаться себе представить отвращение, которое должен был испытывать муж, вынужденный разделять ложе со змеей. Одно несомненно и засвидетельствовано историками: Филипп официально выказывал Олимпиаде те знаки внимания, которые полагались ей по рангу, но любил ее все меньше и меньше. И если уж ей довелось родить от него сына, ему следовало как можно скорее лишить мать возможности воздействовать на ребенка. Похоже, что рождение сына никак не отразилось на Филиппе. Он завершил кампанию, которую вел против пеонов в области нынешнего Титова-Велеса в Югославии и высокогорной долины Вардара, и явился на него поглядеть и признать месяцем или двумя позднее[3]. Против ожиданий Филипп назвал его не Аминтом в честь своего отца, но Александром — явно из политических соображений, поскольку так звали другого македонского царя, правившего в 498–454 годах знаменитого любителя греков (его даже прозвали «Филэллин»), который был олицетворением союза Македонии с греческим миром, союза неизменно желательного и столь же неизменно откладываемого на будущее.
Бессобытийное, ничего не объясняющее детство. Младенца поручили кормилице по имени Ланика (усеченная форма от Гелланики?), замужней женщине из высшей македонской знати. Ее младший брат, Клит Черный, возглавил в будущем царский эскадрон, спас при Гранике царя и стал его доверенным лицом, а впоследствии — жертвой. Можно полагать, учитывая необычное имя этой дамы, а также то, что царь иногда переходил на местный диалект, что первые свои слова он произнес по-македонски10, хотя вскоре сделался двуязычным. При дворе Филиппа изъяснялись (это касается и самой Олимпиады) на смешанном греческом языке, с сильной примесью аттического диалекта. Однако со своими солдатами, пастухами и крестьянами, а также, возможно, и между собой знать изъяснялась на языке, достаточно близком к фессалийскому диалекту, где краткое начальное греческое а становилось долгим h, безударное ai — простым а, а звук и переходил в ou. Хлеб здесь называли «драмис», а воду — «ведес». Когда в 328 году Александр, обуянный вином и яростью, намеревался умертвить брата своей кормилицы, он обратился к своим телохранителям по-македонски (Плутарх «Александр», 51, 6).
До шести– или семилетнего возраста Александр играл со своими сводными братьями, кузенами и другими малышами из рода Аргеадов, которые обитали во дворцах Эг, Эдессы и Пеллы, в игры греческих детей того времени — в шары, мяч, шашки, кости, прятки, классы, бегал, лазал… Он уже тогда полюбил баню, но зато так и не научился плавать. В один прекрасный день, или, если угодно, в один ужасный день Александра отдали воспитателю — Леониду, «человеку сурового нрава и родственнику Олимпиады». Плутарх, которому мы обязаны этим сообщением, предполагает, что Леонид все сделал для того, чтобы умерить горячность, даже вспыльчивость мальчика, предписывая ему физические упражнения спозаранку, суровое благочестие (и никаких благовоний, пригоршнями бросаемых в курильницы), легкий завтрак, постоянное исполнение домашних заданий, послушание. «Тот же Леонид, — рассказывал впоследствии Александр своему биографу (Каллисфену Олинфскому?), — даже открывал сундуки с моими покрывалами и одеждой, чтобы проверить, не положила ли туда моя мать что-то из роскошных или лишних вещей» (Плутарх «Александр», 22, 10).
Уже одна эта черта позволяет опровергнуть утверждения тех, кто приписывает Олимпиаде определяющее влияние на поступки и даже политику сына. С семилетнего возраста Александр был избавлен от порывистых и неистовых излияний материнской нежности. Полудюжина преподавателей обучала его и нескольких других юношей, принадлежавших к македонской знати, всему тому, что должен знать и уметь образованный афинянин11. А это, если перечислять по порядку, гимнастика для тела (борьба, бег, метания, прыжки в длину), музыка, и вокальная, и инструментальная, — для души (покоритель Азии утешался впоследствии в тяжкие минуты, пощипывая струны кифары), и, наконец, чтение нараспев гомеровских поэм. Преподавание поначалу велось только устно, оно было скорее художественным, чем литературным и атлетическим, чем интеллектуальным. Позже Александр научился читать, писать и считать на абаке (счетной доске).
Нет сомнений, что воспитатели, и прежде всего старый Лисимах, прозванный Фениксом, указывали Александру в «Илиаде» на образец для подражания — на великого Ахилла, потомками которого желали считаться правители Эпира и сама Олимпиада. Отправляясь в поход, Александр захватил с собой Гомера. В десяти известных нам эпизодах молодой царь, за которым следовал Лисимах, обращался к Ахиллу с молитвой, призывал его, сознательно или бессознательно ему подражал. Оказавшись в Азии, Александр первым делом обежал обнаженным вокруг гробницы своего царственного предка. Когда в июле 346 года Демосфен и другие афинские послы вновь прибыли в Пеллу для переговоров с Филиппом о мире, Александр во время устроенного торжества читал Гомера, а потом разыграл с одним из своих товарищей, которому, как и самому Александру, было тогда 10 лет, сцену из Еврипида. Позднее афинский оратор говорил, что нашел сына царя в одно и то же время любознательным, прилежным и уморительным, как «гомеровского Маргита». Несомненно, ненависть к Македонии ослепляла Демосфена, который знал о претензиях правящей династии возводить свое происхождение к полубогу, исполинскому Гераклу (в Риме его стали звать Геркулесом). Подумать только, этот десятилетний ребенок полагал, что происходит по женской линии от морской богини и от Зевса, бога-громовержца — через своего отца Филиппа, этого окривевшего колченогого пьяницу!
