Не менее удачным было назначение Б. П. Шереметева командиром карательного отряда, направленного на подавление мятежных астраханцев, или назначение в состав делегации для переговоров со шведами А. И. Остермана. Этот коварный и вкрадчивый человек, умевший быстро завоевывать доверие и переходить на конфиденциальный тон, хотя официально и не занимал руководящей должности в делегации, но играл решающую роль в переговорах со шведами и на Аландском, и на Ништадтском конгрессах. В выборе соратников Петр ошибался редко, но ошибки все же случались, как, например, в его недооценке хитрости Мазепы.
Но мы знаем и другого Петра – человека жестокого и деспотичного, низводившего соратника до роли послушного исполнителя своей воли. Едва ли не самым выразительным примером могут служить взаимоотношения Петра и его фельдмаршала Б. П. Шереметева.
Царь никогда не возлагал на себя роль главнокомандующего армией или флотом. Такую должность номинально выполняли на суше Б. П. Шереметев, а на море – Ф. М. Апраксин. Фактически армией и флотом командовал Петр. Подобно тому как в Адмиралтействе, по свидетельству современников, не вбивался ни один гвоздь без повеления царя, так в армии и на флоте без его ведома не принималось ни одного более или менее важного решения. Где бы ни находился Петр – на самом театре военных действий, вблизи него или за многие сотни верст, именно Петр, а не Шереметев руководил перемещением войск, их формированием, определял своевременность или несвоевременность сражения. В адрес фельдмаршала сыпались понукания, угрозы, распоряжения, включавшие даже мелочи боевой жизни.
Шереметев был настолько приучен к такого рода царским повелениям, что, оказавшись без них, пребывал в полной растерянности. Именно в таком положении оказался Борис Петрович, когда Петр, сразу же после Прутского похода, отправился за границу – в Карлсбад на лечение и в Торгау на свадьбу своего сына Алексея. Связь с царем была затруднена, и Шереметев плакался Ф. М. Апраксину: ранее, писал фельдмаршал, было «не так мне прискорбно и несносно, как сие мое дело, за отлучением его самодержавства в такую дальность, також что вскорости не могу получить указ, а к тому отягощен положением на мой разсудок, что трудно делать». Своим «разсудком» Борис Петрович отвык пользоваться. Посочувствовал Шереметев и Апраксину: «Мню себе, что и вы в такой же тягости и печали застаешь».
И все же время Петра – время формирования в России личностного начала. Впервые появляются в таком количестве авторские сочинения о современности, с петровским временем связана портретная живопись с ее стремлением проникнуть во внутренний мир человека, появляются прожектеры – люди, подававшие проекты о переустройстве порядка в стране, появляется, наконец, плеяда сподвижников царя-реформатора, вышедших из низов и твердой поступью вошедших в историю исключительно благодаря личным заслугам.
Среди них первое место справедливо занимает Меншиков.
В 1726 году при Екатерине титул князя выглядел так: «светлейший Римского и Российского государств князь и герцох Ижорский, ее императорского величества всероссийского рейхсмаршал и над войсками командующий генерал-фельтмаршал, тайный действительный советник, Государственный военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Питербурхской, от флота всероссийского вице-адмирал белого флага, кавалер орденов св. апостола Андрея, Слона, Белого и Черного орлов и св. Александра Невского, и подполковник Преображенский лейб-гвардии, и полковник над тремя полками, капитан-компании бомбардир Александр Данилович Меншиков».[1] Год спустя в титуле произойдут изменения – Меншиков получит чин генералиссимуса и адмирала красного флага.
Меншиков был единственным вельможей, которому Петр Великий разрешал обнародовать указы с использованием формуляра, близкого к царскому: «Мы, Александр Меншиков, светлейший Римского и Российского государства князь и герцох Ижорский, наследный господин Аранибурха и иных, его царского величества Всероссийского верховный действительный тайный советник и над войски командующий генералфельтмаршал и генерал-губернатор губернии Санкт-Питербурхской и многих провинций его императорского величества, ковалер св. апостола Андрея и Слона, Белого и Черного орлов, от флота Российского шатбенахт и прочая и прочая».[2]
Правда, указы такого рода, исходившие от Меншикова, носили распорядительный характер и встречаются довольно редко, но само их существование отражает место князя в правительственной иерархии.
Каково же было происхождение человека со столь пышным титулом, уступавшим только царскому?
Дать точный ответ на поставленный вопрос вряд ли возможно, ибо сохранившиеся источники сообщают противоречивые сведения о предках светлейшего. Одну группу источников составляют донесения иностранных дипломатов, а также мемуары русских и иноземных современников. Надобно, однако, помнить, что ни дипломаты, ни мемуаристы не могли наблюдать Алексашку Меншикова в годы его детства, ни тем более интересоваться жизнью его безвестного родителя. Александр Данилович попал на страницы донесений послов и сочинений мемуаристов, лишь когда он прочно укрепился в положении царского фаворита и оказывал влияние на ход военных и дипломатических событий, а также внутреннюю политику. Молва, на которую опирались современники, отказывала Меншикову в знатных родителях. Она была беспощадной к княжескому тщеславию и единодушной относительно его предков.
Самое раннее свидетельство происхождения Меншикова относится к 1698 году, ко времени, когда он еще не был ни князем, ни фельдмаршалом. Не занимал он тогда никаких постов и в правительственном аппарате, хотя ему тогда было 26 лет (родился 6 ноября 1672 года). Секретарь австрийского посольства Иоганн Корб называл Меншикова «царским фаворитом Алексашкой». В «Дневнике путешествия в Московию» Корб поместил фразу, свидетельствующую, с одной стороны, о влиятельности Алексашки, а с другой – о его происхождении: «Говорят, что этот человек вознесен до верха всем завидного могущества из низшей среди людей участи».
Несколько позже, 23 февраля 1699 года, Корб сделал еще одну запись о происхождении Меншикова: «Один из министров ходатайствовал перед царем об его любимце Александре, чтобы его возвести в звание дворянина и сделать стольником. На это, говорят, его царское величество ответил: „И без этого он уже присвояет себе неподобающие ему почести, его честолюбие следует унимать, а не поощрять“».
Свидетельство Корба о недворянском происхождении Меншикова заслуживает доверия по двум соображениям: секретаря австрийского посольства нет оснований подозревать ни в злопыхательстве, ни даже в недоброжелательности к царскому фавориту. Поэтому измышлять что-либо о происхождении Меншикова у него не было оснований. Не менее важно и другое соображение: перед нами дневниковая запись – источник, регистрировавший события по их горячим следам, а не воспоминания – источник в этом отношении менее достоверный. Характерно, что английский посол Витворт шесть лет спустя, в 1705 году, тоже сообщал своему правительству, что Меншиков – «человек очень низкого происхождения».[3]
