Тем временем в Париже скончалась вдова Конде, принцесса Каролина-Шарлотта. Товарищ детских игр Донасьена, принц Луи Жозеф, остался сиротой. Скорее всего, он каким-то образом поделился этим горем со своим юным товарищем. Как мог воспринять такое известие маленький Донасьен, чьи родители пребывали в добром здравии, однако все равно где-то там, далеко, «где не видно»? Не с самых ли ранних лет у де Сада сформировался страх перед одиночеством и одновременно неосознанная тяга к нему? На такие вопросы обычно дают ответы психоаналитики, но насколько глубоко можно проникнуть во внутренний мир человека, жившего более двух столетий назад, тем более если о периоде его раннего детства известно крайне мало и из источников исключительно косвенных? Во всяком случае, исследователи единодушно отмечают, что на малыша Донасьена большое влияние оказал брат покойного принца Конде, граф де Шаролэ, опекун Луи Жоэефа. Граф жил у себя, однако часто навещал племянника, а так как мальчики росли вместе, то граф, естественно, виделся и с юным де Садом. И вновь вопросы. Каким образом мог граф де Шаролэ повлиять на Донасьена, когда того уже в неполных пять лет разлучили с Луи Жозефом? Даже принимая во внимание, что принц был старше Донасьена на четыре года, вряд ли граф де Шаролэ посвящал мальчиков в свои похождения. Сыграла свою роль аура преступления, окутывавшая фигуру графа? Слухи, долетавшие до мальчиков от слуг?
Слухов и сплетен, равно как и мрачных, но достоверных историй о графе де Шаролэ ходило предостаточно. Граф был поистине образцовым либертеном, персонажем вполне «садическим». Он избивал своих любовниц, мог напоить водкой младенца, застрелил слугу, жена которого отвергла его любовные притязания, отправил на костер свою любовницу мадам де Сен-Сюльпис. В качестве классического примера аристократической жестокости во многих источниках рассказывается о любимом развлечении графа — отстреливать из мушкета кровельщиков, работавших на высоких парижских крышах. Попав в цель, стрелок бурно выражал свою радость. Желая избежать ответственности за убийство, он незамедлительно отправлялся к королю и просил его о помиловании, на которое, будучи принцем крови, вправе был рассчитывать. Говорят, однажды Людовик XV ответил ему так: «Сударь, вы имеете право на помилование, и я, разумеется, дарую его вам. Но я всегда готов даровать его тому, кто поступит с вами точно так же». Случай этот вполне можно назвать «садической философией в действии», ибо как будет неоднократно — в той или иной форме — повторено у де Сада: «Ради удовлетворения своей страсти я вправе убить его, но и он обладает точно таким же правом, как и я». Неужели этот принцип сформировался у де Сада на основе его совсем еще детских впечатлений?
Не под влиянием ли назиданий графа де Шаролэ произошла знаменитая драка Донасьена с Луи Жозефом, во время которой малыш одержал верх над своим старшим приятелем и так измолотил его, что их пришлось растаскивать? А может, их растаскивал сам граф? Отчего вдруг в Донасьене проснулась такая необоримая злость, что все вокруг перепугались и решили разлучить мальчиков? Неужели граф де Шаролэ занимался с племянником генеалогией, втолковывал ему, как дблжно вести себя принцу крови? А прилежный ученик Луи Жозеф к восьми годам почувствовал себя «господином Герцогом», как часто называли его отца, и заявил об этом своему приятелю Донасьену? Или слуги стали оказывать мальчикам неодинаковое почтение? Неужели в столь юном возрасте Донасьен уже обиделся, что кто-то может быть выше его по рождению и положению? Как бы там ни было, но Донасьен решительно не желал подчиняться своему товарищу по играм.
А вот что пишет о своем детстве во дворце Конде и о знаменитой драке сам Донасьен в романе «Алина и Валькур» — когда рассказывает историю Валькура, биография которого, по единодушному мнению исследователей, содержит немало достоверных сведений из жизни автора:
«Мать узами родства связала меня с высшей знатью королевства, по отцу я принадлежал к утонченной аристократии провинции Лангедок; увидев свет в Париже среди роскоши и изобилия, я, едва обретя способность мыслить, рассудил, что природа и фортуна объединились, чтобы осыпать меня своими дарами; я в это поверил, ибо окружающие имели глупость убедить меня, и сей достойный осмеяния предрассудок сделал меня надменным, деспотичным и гневливым; казалось, все должно покоряться мне, весь мир обязан потакать моим капризам, и только я мог решать, что хорошо, а что плохо. Я расскажу вам всего лишь об одной черте моего характера, проявившейся уже в раннем детстве, дабы показать вам, сколь опасные принципы были заложены и взращены во мне по неразумию.
Я был рожден и воспитан во дворце знаменитого принца, к дому которого моя мать имела честь принадлежать; принц был не намного старше меня, нас рано стали воспитывать вместе, дабы я, завязав с ним дружбу с самого детства, мог бы в дальнейшей своей жизни опираться на его поддержку; однако тогда я еще не разбирался в подобных расчетах, и когда однажды во время наших детских игр он попытался настоять на своем, полагая, что в силу титула своего обладает правом на превосходство, тщеславие мое возмутилось, я взбунтовался и, забыв обо всем, отомстил ему, осыпав его градом ударов, и только настойчивость и сила помогли оттащить меня от моего противника».
Во всяком случае, граф де Сад, оказавшийся в это время в Париже, решил отправить сына к бабушке в Прованс. Наверное, эта драка действительно очень удивила его, ведь, будучи «человеком клана Конде», он не мог не знать, в каком окружении и в какой обстановке воспитывался мальчик, тем более что он состоял в переписке непосредственно с графом де Шаролэ. Впрочем, в то время малолетних детей обычно не замечали. И к бабушке Донасьена решили отправить, скорее всего, потому, что он еще не вышел из возраста, когда детьми занимались женщины и слуги.
Но судя по картине, нарисованной на основании сохранившихся документов, де Сад уже в четыре года был горд, неукротим и не смирялся даже с намеками, что кто-либо может быть хоть в чем-то выше его. Когда Соманская община узнала о прибытии в Авиньон своего сеньора, она направила к графу де Саду и его сыну-наследнику депутацию советников, дабы приветствовать их. Напомним: Соман принадлежал графу де Саду, его младший брат аббат де Сад лишь пользовался правом пожизненного проживания. Покинувшие провинцию ради придворной жизни аристократы не баловали жителей вотчин своими посещениями, предпочитая решать все дела через управляющих. Граф де Сад вполне мог считаться их «типичным представителем», променявшим деревенское спокойствие и состоятельность на превратности придворной жизни и связанное с ней расточительство. Согласившись принять депутацию и представить ей сына, граф, возможно, надеялся, что театральное представление под названием «принесение почестей феодалу» произведет впечатление на ребенка, явив ему привлекательную сторону положения знатного землевладельца. Быть может, к этому времени граф уже сознавал, что кроме родовых владений оставит сыну одни долги. А возможно, он начал уставать от придворной жизни, ибо через два года, в 1746-м, в письме к аббату он напишет: «Я родился не для того, чтобы быть придворным»… Так, может, сыну его лучше вернуться в родные края и вновь занять прочное положение состоятельного землевладельца, которое сам он некогда променял на блеск и суету двора?
