ПОРТРЕТ ГРАФА Д. И. ХВОСТОВА
Зачесанные назад волнистые волосы.
По-клоунски изломанные брови.
Слегка оттопыренные уши с загнутыми мочками,
делающие пиита как бы отчасти лопоухим.
Маленькие светлые глазки.
Снисходительный взор благополучного вельможи
вкупе с настороженностью пиита, в любой момент ожидающего
козней от незваных «зоилов».
Не слишком извилистый тонкий нос,
украшенный мягким набалдашничком на конце.
Белый воротничок под подбородок.
Черный, чуть шероховатый с выделкою сюртук.
Восьмиугольная звезда у правого плеча — царская награда за труды.
Матерчатые пуговицы сюртука,
из коих застегнута одна токмо верхняя,
а потому борта расходятся несколько вкось.
Пожалуй, дисциплинированная верхняя пуговица — сенаторская,
а разгильдяйки нижние — пиитические.
Нижние словно спорят с верхней — начальницей, а словно и дружат:
сюртук-то один.
Вот он — слагатель вечных рифм:
время — бремя, трепет — лепет, пришел — ушел, твоя — моя.
Вот он — сочинитель верноподданных од и дружеских посланий,
басен и сказок, любитель «подтяпываний» и примечаний к ним вроде:
Сей стих есть г. Бейрона.
Се он — поборник хлада и мраза, врана и блата[40].
Неутомимый составитель ритмизованных ребусов наподобие:
Завоевателей падут приметы славы.
Автор любовных признаний типа:
Ты в обществах, в лесах все для меня одна.
Он, всерьез помышлявший о себе:
На вышню призванный чреду…
и скромно суливший читателю
оправдать трудолюбие мое стихами не всегда топорной работы.
Пиит, полагавший себя поэтом.
В качестве примера хвостовской продукции приведем его послание генерал-лейтенанту князю Павлу Михайловичу Дашкову, сыну Екатерины Романовны Дашковой — основательницы Российской академии наук.
ВРАЧУ МОЕМУ К. ДАШКОВУ
В НОЯБРЕ МЕСЯЦЕ 1804 ГОДА
Хвала тому, кто быстро косит
Болезнь — злодейку всех людей,
Червонцев от больных не просит,
А лечит доброю душей!
Гален, Пергамский уроженец,
Был дряхл, в здоровье сам младенец,
Хотя чудесно излечал;
Притом сказать еще без лести,
Что книг оставил ровно двести,
Рецепты в коих толковал;
Но сам в приятнейшей беседе
На мирном дружеском обеде
Голодным из стола вставал.
Тебе Вобан, Гиберт знакомы,
Знаком Гораций и Невтон,
На Агарян бросая громы,
С приятельми Анакреон;
В вечернюю ты часто пору
Заставишь быстро Терпсихору
Плясать, как стены, Амфион;
Мне в скорби сделав облегченье,
Прими теперь благодаренье;
Тебе награда, ты щастлив,
Когда больной твой весел, жив.
Уже и силы все природны
Готовы были ослабеть,
И кровь, забыв пути свободны,
Скопяся, начала кипеть;
Искусною ты, врач, рукою
По жилам стройно пробегать,
Хранить свой вес и не сгущаться;
Теперь мне начали мечтаться
Житейски радости опять:
В беседке, розами усланной,
Легонько веет где зефир,
Куда не смеет гость незваный
Зоил придти нарушить мир,
На лире скромной и незвучной
Предмет от сердца неразлучной
Могу Темиру воспевать.
Пируя о возврате друга,
Среди любезного мне круга
Могу шампанское глотать;
В подземные переселиться
Ты запретил уже места,
Где мерзнет кровь, молчат уста
И где нельзя повеселиться.
Пускай заранее поет
Флакк громкую поэты славу;
Но льзя ли променять забаву
На похвалы безвестных лет?
Не спорю, Музы! в вашей воле:
Судите о моих стихах.
Приятно в праздник жить веках;
А хочется пожить здесь доле[41].
У Хвостова нечувствительность к слову самое серьезное и благонамеренное превращает в потеху.
Переходы от мысли к мысли, от образа к образу немотивированны, случайны. В результате возникает полная неразбериха. Порой непонятно, к кому обращается автор, по какому принципу отбирает исторические имена. Возникает произвол, мешанина.
Смешно, потому что смешано.
Смех вызывается смесью.
Слова не строятся, а громоздятся. Всё можно! И вот уже символ легкости и грации — танцующая Терпсихора — сравнивается с каменной стеной, а следом Хвостов бойко рифмует историю собственной болезни…
Иногда кажется, что задача автора состоит в том, чтобы любой ценой сбить читателя с толку, заморочить ему голову. Можно сказать, что эти стихи просты по форме и запутанны по содержанию. Не сложны, а именно сумбурны, потому что сумбурна авторская мысль, уволено чувство языка. Отсюда алогичные перескоки, нелепые сравнения, путаные инверсии, мешанина имен…
Понятно, почему Хвостов стал притчей во языцех уже у современников. Они сразу прочувствовали всю анекдотичность его сочинений, идущую не от игры ума, но от игры глупости и невероятных вывертов речи. По замечанию Ю. Н. Тынянова, «Хвостов создал особую систему пародического языка (превыспреннего) и под конец был более литературным героем, нежели живым лицом»[42].
Однако все это почему-то не раздражает, а странным образом веселит, создает впечатление непрерывной потехи, какого-то беспрестанного ералаша. Это веселый хаос, добросердечная бестолочь, бескорыстная глупость, глупость в чистом виде. Хвостовский хаос одушевлен живым чувством. Он очень русский, естественный. Вчитавшись в графоманские, косноязычные вирши Хвостова, неожиданно для самого себя начинаешь испытывать удовольствие от общения с этой доброй душой, так неуклюже, так потешно воплотившейся в слове.
