Умерла тетя Шура через два года после возвращения. В своей любимой Москве.
Анатолий Зайцев
Дело Константина Дитриха, моего дяди
Буквально на следующий день после освобождения Киева дядя Котя пришел в военкомат, рассказал, как очутился в оккупации, и попросил направить на фронт. Просьбу удовлетворили…
Служил он в медсанбате (зубной техник, значит, близок к медицине). Участвовал в боевых действиях. За спасение раненых (под обстрелом выносил с поля боя) награжден медалью «За отвагу». В одном из боев, от взрыва мины или снаряда, был контужен и ранен в голову. Какое-то время лежал в госпитале. В Западной Украине (Львовская область, село Ниженковицы, под Дрогобычем) помог молодой девушке избавиться от дизентерии. Звали ее Наташа Демкович. Знакомство перешло в дружбу, а затем и взаимную любовь.
Победу встретил в Чехословакии. После демобилизации вернулся в Киев с молодой женой. Устроился работать зубным техником в эвакогоспиталь. Впереди – счастливая, мирная жизнь.
Наша семья в то время занимала четырехкомнатную квартиру на Татарской… Две комнаты были у молодых и две – у нас. Отопление печное. Вода и туалет в квартире. Запомнился запах свежей краски – Котя в своих комнатах сделал косметический ремонт. Молодые ждали прибавления семейства.
К сожалению, счастье совместной жизни было очень коротким – после демобилизации прошло меньше года, всего десять месяцев. В ночь на 17 июня 1946 года в квартиру постучали. Коте предъявили ордер на обыск и арест. Несколько часов шел обыск. Лазили даже в погреб, под веранду. Ничего компрометирующего не нашли. Разве что несколько немецких марок, польских злотых и негативы, на которых были изображены немецкие офицеры. Негативы остались от работы Коти ретушером. Котю увели на Короленко, 15 (теперь Владимирская). Именно увели, а не отвезли – не хватало, очевидно, машин для арестованных…
И в советские, и в нынешние времена в этом здании располагались «серьезные конторы» – управление госбезопасности, управление внутренних дел. Внизу, в подвале здания, были камеры. В сравнительно небольшое помещение (25 кв. м) заталкивали до пятидесяти заключенных! Лето. Жара. Об отдыхе лежа не могло быть и речи. После тяжелейших лет войны, немецкого плена у Коти началась новая «мирная» одиссея, которая зацепила и нас. Что же произошло?
В 2003 году я получил из МВД Украины документ о том, как надлежало поступать с «фольксдойч» и членами их семей. Все в этой бумаге предусмотрено: кого, как и куда препроводить. Девять месяцев ушло у следствия на то, чтобы выявить в Котином деле факты «предательства и пособничества немецко-фашистским оккупантам». Ничего в итоге не выявили, ибо этих фактов не было, а найти, безусловно, очень хотели.
Многочисленные допросы Коти, всех родных, со-седей, знакомых. Все документы представлены на 152 листах в деле Дитриха Константина Викторовича № 55320 ФП, которое хранится в Центральном государственном архиве общественных организаций Украины (г. Киев, ул. Кутузова, 8). С этим делом вначале я сам, а затем с самим Котей знакомились в конце девяностых годов прошлого века. В этом деле и протокол допроса моего отца. Об оправдательном приговоре не могло быть и речи. Все просьбы и заявления освободить невиновного ни к чему не привели.
Помню, после ареста Коти я на листике из школьной тетради писал заявление на имя Сталина с просьбой об его освобождении. И писал это (мы были с бабушкой) в одном из коридоров на Короленко, 15…
Вместе с бабушкой ходили в Лукьяновскую тюрьму, куда Котю поместили после Короленко, 15. Передавали передачи. Еду помещали в глиняном горшке. Приспособились передавать в горшке записки на папиросной бумаге. Их (записки) приклеивали хлебным мякишем ниже горлышка. Через какое-то время этот «канал связи» разоблачили.
8 марта 1947 года Коте зачитали постановление Особого совещания при МВД СССР – 5 лет исправительно-трудового лагеря в г. Черногорске Красноярского края.
Судьба распорядилась жестоко: дед Виктор не видел родившегося без него сына Котю, и Котя не видел родившегося через четыре дня после его ареста своего сына Артура. Когда Котю отправляли по этапу в лагерь, Наташе с младенцем конвой не разрешил проститься с мужем и отцом. Увидеться им довелось лишь спустя пять лет, после освобождения Коти.
И опять наступили тяжелые времена.
Мы еще не знали, что и наша судьба уже решена, но помню, что жили в тревожном ожидании…
11 июня 1947 года маму предупредили из «органов»: «Завтра будьте дома!» – «А как же работа?» – «На работу мы сообщим!»
На следующий день подъехала «эмка». Была тогда такая легковушка, советского производства. Маме дали ознакомиться с казенной бумагой и «выделили» на сборы два часа. Что можно успеть за два часа? Мама с бабушкой начали собирать самое-самое. Я пришел в сад и нарвал еще зеленых яблок. Бабушка дала денег, и я успел сбегать на Лукьяновский базар купить буханку черного хлеба. Набралось несколько узлов с вещами (наверняка ограничили число мест).
Запомнилось такое. Спускаемся по крутой Татарской. Слева росли высокие деревья. Подумал: «Когда я их снова увижу?» Снова увидеть их довелось спустя пятнадцать лет.
После войны ленинградским школьникам поручали собирать кирпичи и другие стройматериалы из разрушенных зданий. Мы относили их в пункты приема на стройке. А там работали военнопленные немцы. Один – немолодой, очень худой, в оборванной гимнастерке – как-то протянул мне деревянную куколку: он сам вырезал ее из дерева. У меня игрушек не было совсем – в сорок третьем мы эвакуировались в Сибирь, и дома пришлось оставить всё – даже любимую куклу Лялю, о которой я горевала все детские годы.
Игрушек вообще ни у кого не было, дети играли в те годы подручным материалом и обломками фугасов.
Я взяла у немца деревянную куколку и поблагодарила его. Потом наблюдала, как подъехала полевая кухня, как пленных кормили дымящейся баландой и как быстро они ели эту мутную жижу.
На другой день я стащила из дому хлеба, завернула его в газету (другой бумаги не было) и отнесла ему. Немец ел жадно, держа ладонь под подбородком, а потом опрокинул упавшие крошки в рот.
И так повелось: я брала из дому тайком хлеб и бежала к «своему» немцу. Как-то даже принесла ему старую папину рубашку. А он вырезал из досок и щепок игрушки – куколок, зверюшек – и однажды смастерил диковинные деревянные качели.
Но кто-то из соседей увидел, как я кормила «своего» немца, и рассказал маме. И моя добрая мама, которая всегда подавала всем нищим, и даже в окно увидит калеку – вынесет супу, кричала на меня:
– Нина, что ты делаешь? Он немец!
