Имя Лили встречается в том же контексте и в делах других обреченных. Следователи Кулешов и Сериков, к примеру, пытали арестованного Исаака Бабеля, добиваясь от него признания в «связях» с уже расстрелянным «Примаковым и его женой Брик». В ответ от Бабеля выбили такое показание: «(Самоубийство Маяковского мы (sic!) объясняли как вывод поэта о невозможности работать в советских условиях».
В деле арестованного за «троцкизм и шпионаж» видного германского коммуниста-функционера Эрнста Отвальда, писателя и журналиста, друга Бертольта Брехта (он разделил трагическую судьбу тысяч западноевропейских коммунистов, искавших убежище в СССР), содержится его допрос о какой-то (мифической, разумеется) контрреволюционной организации «Фрейкор», якобы пропагандировавшей троцкизм и занимавшейся диверсионно-террористической деятельностью на территории Советского Союза. Перечисляя сам наиболее видных членов этой «организации», следователь, пользуясь «материалами, которыми мы располагаем» (то есть инструкциями, полученными от начальства), требовал, чтобы Отвальд подробно рассказал о «связях с Примаковым и его женой Брик».
Допрос этот велся в июле 1941 года. Значит, по крайней мере пять лет (на самом деле, разумеется, больше) над Лилей висел отнюдь не картонный дамоклов меч.
С учетом реальной обстановки и условий, существовавших тогда в стране, с учетом документальных данных, содержащихся в архивных документах, можно с уверенностью сказать, что Лиля была обречена еще в 1936-м, может быть, в 1937 году. Но резолюция Сталина на ее письме служила охранной грамотой. Близкая подруга Лили Рита Райт, а вслед за ней историк Рой Медведев утверждают, опираясь на слухи, будто бы Сталин, просматривая очередной список подлежащих аресту, вычеркнул из него имя Лили Брик со словами: «Не будем трогать жену Маяковского».
Такие списки Сталин обычно просматривал в одиночестве, никак не комментируя свои пометки. Ни в каких объяснениях перед чекистскими лакеями и вообще перед кем бы то ни было, почему он казнит одного и милует другого, Сталин вообще не нуждался. Так что эта его реплика относится, скорее всего, к тем многочисленным легендам, которые создавались вокруг него в обстановке тотальной секретности и создания культа «советского божества», которое руководствуется некими высшими соображениями, не доступными простым смертным.
Но то, что сталинская резолюция 1935 года, где трижды упомянуто ее имя, оградила Лилю от самого худшего, в этом вряд ли приходится сомневаться. Она же автоматически спасла и Осипа: ему — с его прошлым — вообще ничего не светило, кроме слепящих лубянских прожекторов в камерах пыток.
Недалек от истины, сколь бы ни была она парадоксальной, один из биографов Маяковского, почему-то страстно его невзлюбивший (Юрий Карабчиевский): «Брики уцелели только благодаря его славе, он же сам уцелел только благодаря своей смерти». И действительно: легко представить себе, каким был бы конец Маяковского в 1937-м, не пусти он пулю в себя за семь лет до этого.
Физическое выживание вовсе не означало, что гроза прошла мимо, и уж тем более не означало, что высоты, на которые Лиля взлетела после сталинской резолюции, для нее сохранились. Совсем наоборот. Ее отставили от подготовки издания сочинений Маяковского, а освободившееся место поспешила за-нить Людмила, ставшая теперь главным экспертом но творчеству брата и заседавшая во всех комиссиях, которые занимались изданием его книг или книг о нем.
С тех пор конфронтация двух женщин, боровшихся за право распоряжаться наследием Маяковского, станет все более и более острой, а силы, объединившиеся вокруг Людмилы, посвятят всю свою жизнь низвержению Лили. Попытки оттеснить ее от Маяковского, дискредитировать, представить злым гением и виновницей его смерти начались уже тогда. Сам Маяковский, его стихи и пьесы их нисколько не интересовали. Имя поэта служило средством для достижения совсем иных целей, которые они обнажат лишь через четверть века.
Остаться в одиночестве Лиля не могла. Осип часто уходил к Жене, жившей неподалеку (хотя и всегда возвращался на ночь), и если бы Катанян не переехал в Спасопесковский, она снова потянулась бы к бутылке. А возможно, и наложила бы на себя руки. Фактически отставленная от главного дела жизни, Лиля вспомнила о своей первой профессии и неожиданно обратилась к скульптуре. Хранящийся и поныне в музее Маяковского ее скульптурный портрет поэта, как и портреты других членов семьи, свидетельствовали о том, что к ней начали возвращаться и творческая активность, и стремление не поддаваться ударам судьбы.
А удары сыпались один за другим. В октябре 1938 года по инициативе давнего недруга Маяковского Александра Фадеева, любимца Сталина, возглавившего Союз писателей, была утверждена новая редколлегия собрания сочинений в Гослитиздате. Лили там, естественно, не оказалось — ее место, кроме вездесущей Людмилы, занял литературовед Виктор Перцов, которого сам поэт презирал, называл «навазелининным помощником присяжного поверенного».
Подвергшись на короткое время опале, директором Гослитиздата стал Соломон Лозовский, бывший глава Профинтерна, которому работавший с ним, а позже расстрелянный Иван Катанян имел неосторожность перечить. Так что у Лозовского было много резонов напомнить опальной семье, где теперь ее место. Он пренебрег резолюцией Сталина (уж, наверно, не без чьей-то санкции) и приостановил издание собрания сочинений Маяковского.
Несмотря на свою опалу, Лиля проявила строптивость, потребовав спасти готовые матрицы, уже предназначенные к уничтожению. Лозовский принял Лилю с холодной и жестокой учтивостью. «Лично против вас, — заверил он, — я ничего не имею. Мы можем даже издать ваши воспоминания, если, конечно, вы не предложите нам что-нибудь во французском вкусе». Бывший политэмигрант, проведший годы в Европе, Лозовский мог сойти за знатока «французского вкуса», но что именно он имел в виду на этот раз, не было дано знать никому. Несомненным оставалось одно: «охранная грамота» пока еще распространялась на физическое выживание Лили, но отнюдь не на ее социальный статус и не на участие в литературной жизни. Да и физическое выживание тоже находилось под большущим вопросом.
В мае 1939 года в Ленинграде был арестован Всеволод Мейерхольд. Через три недели в их московской квартире в Брюсовском переулке неизвестные зверски убили его жену— актрису Зинаиду Райх, чьим первым мужем был поэт Сергей Есенин. Весть и мученической кончине знаменитой актрисы, которой, по широко распространенной, но оказавшейся ложной версии, убийцы выкололи глаза, немедленно облетела Москву. Получив это известие, Лиля — в первый и последний раз в своей жизни — потеряла сознание. Катаняну с трудом удалось привести ее в чувство. Стоит ли говорить, что настоящих убийц никогда не нашли, а следовательское досье, если таковое вообще существовало, исчезли из архива и не найдено до сих пор. Да и кто теперь его ищет?,.
