шахматному мышлению. Тем более алкоголь.
– Думал, что это поможет. Отвлечет от неприятных мыслей. А оказалось… – Алехин на миг задумался, потом продолжал с жаром. – Я обязан в чем-то забыться, доктор! Мне нужно хоть какое-нибудь успокоение, пусть временное, пусть вредное для здоровья!
– Вы просто очень устали. Плохо выглядите, – участливо сказал Ласкер.
– Я действительно устал. Бесконечные турниры, сеансы.
– Зачем же вы это делаете?
– А как иначе? Хлеб шахматиста нелегок, даже для чемпиона мира. Вы же сами как-то мне это говорили.
– И все равно нужно быть осторожным. Вы растрачиваете ваш замечательный талант в серии ненужных и очень вредных экспериментов.
При этих словах Алехин невольно вспомнил поучительный пример самого Ласкера. Двадцать семь лет был чемпионом мира этот редкостный шахматный мудрец и все годы вел ожесточенную борьбу с меценатами, директорами турниров, шахматными дельцами. В скольких газетах, в скольких статьях ругали они Ласкера, когда он просто боролся за права шахматного мастера. «Шахматный талант – вещь хрупкая, – отвечал Л аскер. – Его нужно беречь. Если шахматный мир действительно хочет видеть эффектные комбинации, он должен создать элементарные условия для жизни и творчества гроссмейстера. Передо мною вечно стоит печальный пример одряхлевшего шахматного гиганта Вильгельма Стейница. Как кончил жизнь этот гений из всех шахматных гениев? В больнице для душевнобольных, в нищете и одиночестве. Я не хочу так погибать в старости!»
«И он не погиб, этот шахматный философ, борец, мыслитель, – глядя на Ласкера, думал Алехин. – Шестьдесят семь лет ему, а какая живость, сколько радости, жизненного блеска в умных глазах! Только что в Москве он занял третье место в сильнейшем по составу турнире. Впереди Капабланки, Шпильмана. Лишь Ботвинник и Флор обогнали шахматного ветерана. Умел беречь шахматный талант Ласкер, правильно распределял свои силы, теперь какая светлая и радостная у него старость!»
Мысли Алехина перебил голос радио:
– Москва вызывает к телефону Ганса Кмоха.
Высокий Кмох быстро зашагал к телефону. Алехин посмотрел вслед этому неутомимому шахматному трудолюбцу. Шахматист небольшой силы, Кмох восполнял недостаток таланта огромной работой. Во время турниров и матчей Кмох не отрываясь сидел за столиком корреспондентов. Он слал статьи во все концы земного шара, вел передачи по радио, комментировал шахматные партии. Прошлогодний визит в Советский Союз дал Кмоху много новых заказов, хотя и не принес ему турнирных успехов. Здорово побили его в Москве и Ленинграде, даже неизвестному мастеру Мазелю проиграл он матч. Алехин вспомнил подпись под карикатурой на Мазеля в советском шахматном журнале: «Мои дела без Кмоха идут ужасно плохо».
– Великий труженик, – кивнул головой Ласкер вслед Кмоху.
С минуту они сидели молча. Чесс, спрыгнув с колен Ласкера, терся о ногу Алехина, изредка лениво ударяя лапой по развязавшемуся шнурку.
– Вы любите животных, – не то спросил, не то просто сказал Ласкер.
– Да, – подтвердил Алехин.
– А людей?
– Я мало видел от них ласки, – устало произнес чемпион.
Опять воцарилось молчание. Ласкер монотонно, с какой-то раз и навсегда установившейся закономерностью затягивался сигарой; Алехин нервно курил и мял в руках сигареты. В кружке Эйве не слышно было больше смеха; может быть, гроссмейстеры и мастера принялись составлять очередные корреспонденции.
– Где, по-вашему, Эйве мог сыграть лучше в седьмой партии? – неожиданно прервал молчание Алехин.
– Ферзь цэ-два вместо е-четыре, – ответил Ласкер.
– А если тогда шах на эф-шесть и ладья же-один?
– Я это смотрел. Тогда следует простое ферзь бэ-два.
– Ну, а если вместо ладья же-один, е-пять, е-шесть? – допытывался Алехин.
– О, это плохо! Тогда ладья а-восемь на е-восемь, и теперь уже на ладья же-один следует блестящий удар – слон а-шесть! Великолепный удар!
Два шахматных кудесника с завидной быстротой анализировали острую позицию седьмой партии. Им не нужно было доски: они четко видели перед собой все шестьдесят четыре черных и белых клетки, в их мозгу учитывалось каждое движение любой из множества фигур. Они считали варианты, в различных комбинациях и последовательности переставляли боевые силы, чтобы затем вновь вернуться к исходному положению и вновь бросить фигуры в атаку. И ни одной ошибки не допускал тренированный мозг, выполняя работу, для обычного смертного казавшуюся колдовской.
– Но, все же, зря вы сыграли же-четыре, – вернулся к дебюту седьмой партии Ласкер. – Чересчур азартный ход. Зачем вам рисковать? Ваши замечательные комбинации основаны на солидной базе, они не требуют азарта, риска.
– Я же говорил вам. Тут играют роль причины далеко не шахматные, – оправдывался Алехин.
– Я понимаю. В жизни каждого человека бывают трудные моменты. Но у вас есть любимое искусство. Шахматист испокон веков находил утешение и отдых в самой шахматной партии, в творчестве.
– Творчество! – воскликнул Алехин. – А для кого? Кому нужны х мои победы, красивые партии? Французам? Голландцам? Кому?! Где они, эти шахматные ценители?!
В этот момент радио провозгласило:
– Москва вызывает доктора… Эйве.
Сердце Алехина на миг сжалось, затем лихорадочно заметалось в груди. Когда телефонистка произнесла «доктора», у него мелькнула вдруг мысль, что это его, доктора Алехина, вызывает Москва. Ошеломление, радость, испуг, растерянность, восторг – сколько чувств пережил он в эту секунду. Когда же дикторша добавила «Эйве», Алехин смущенно опустил глаза, боясь выдать свои переживания. Кого хотел он обмануть! От кого скрывался! Перед ним сидел человек, всю жизнь изучавший силу и слабости людского характера, доктор психологии, мыслитель, принесший в шахматы элементы науки о борьбе и движении человеческих чувств.
Дав Алехину возможность немного оправиться, Ласкер спросил:
– Вы переписываетесь с Москвой?
– Нет. С тысяча девятьсот двадцать восьмого года.
– Разве у вас нет там друзей?
– О, много! – воскликнул Алехин и добавил: – Были.
– Меня просили передать вам привет Григорьев, Левенфиш, Романовский, Дуз-Хотимирский. Вас очень любят в России.
Алехин внимательно посмотрел в глаза собеседника.
– Вы перепутали глагол, доктор, – сказал он. – Не любят, а ругают.
– Подумаешь! Какое это имеет значение! – махнул рукой Ласкер. – Ругань человека любящего во сто крат ценнее похвалы ненавидящего. Если хотите, даже похвалы равнодушного. Любят вас в России, я вам говорю. Это можно было прочесть в глазах любого русского, когда он начинал говорить о вас; эта любовь была заметна в том, с каким вниманием разбирают там ваши партии, читают ваши книги. Ну, а если ругают иногда, то ведь за дело же? – дружелюбно усмехнулся экс-чемпион мира.
Алехин не отвечал. Задумавшись, он смотрел куда-то вдаль, прямо перед собой.
– Какой город Москва! – продолжал Ласкер. – Шахматы там вроде божества. Капабланку и меня на Волхонке около садика Музея изящных искусств встречали шпалеры любителей. А как будут встречать вас!
Незаметно, а может быть, умышленно Ласкер коснулся самых потаенных мыслей Алехина. Как будут встречать его в Москве? – этот вопрос все чаще задавал он сам себе в последнее время. Он знал и помнил Москву, помнил уютный садик у Музея изящных искусств на Волхонке. Помнил здание, где игрался
