вездехода, а эти размышления — в отрядном вагончике, где мы ночевали, опустив бязевый полог, чтоб нас не очень ели комары.
ИСПОВЕДЬ ИГНАТЬЕВА. «Вы не поверите: когда-то я был по натуре очень спокойным человеком. Люди знали: чтобы «вывести из меня», надо сделать из ряда вон выходящее. А теперь я живу клубком нервов… Вспылить — могу, орать — могу, розги ввел бы для сотрудников, сам бы порол их — а почему? Потому что я человек непримиримый. И первое слово тут принадлежит моей жене. Нинка моя до невозможности правдива, до конца пряма — не многим это нравится.
Но и жизнь в моей биографии тоже не последнее слово сказала.
Я вот столичный вуз окончил. Но если вы думаете, что я по биографии своей «столичный», глубоко ошибаетесь. Я самый что ни на есть «лапотник» из города Кудымкар — вы и слыхать о таком, наверное, не слышали. В Коми АССР бывали? Нет? Моя родина.
Я был четвертым в семье, а всего нас было три брата и три сестры. В начале войны мне сколько? Ну да, десять исполнилось, а кончилась — стало быть, пятнадцать: самый-самый возраст.
В сорок девятом я окончил школу. Мы, хоть и в городе жили, держали корову, а потому крестьянской жизни — доить, косить сено, полы мыть, готовить и прочее — были обучены, особенно я, самый старший мужик после бати.
Из школьной жизни не забуду нашу географичку Веру Семеновну. В Коми были древнейшие, еще петровских времен, заводы. Мы их все облазили — спасибо за это географичке. И даже в Москве побывали с экскурсией, прошли по институтам, и с тех пор родилась моя коронная мечта стать авиационным строителем. После десятого класса я отослал документы в МАИ. Отец сказал: «Мне нужен помощник, я стар уже!» Но я ответил, что помощник из меня будет лучше, если я выучусь. Моего отца переубедить — жизни не хватит. Пока что мы начали с ним строить новый дом. Все лето прошло в делах, а осенью я сказал: «Все, батя, мне пора!» Сколотил деревянный сундук, сложил туда книжки и выехал в Москву. Сдавать экзамены. В МАИ. Денег у меня не было, только пара белья, которую мать ночью, по секрету от батьки, сунула в сундук. Поезд шел тридцать шесть часов. Вечером я приехал в Москву и несколько ночей провел дома у Пашки. Кто такой Пашка — не помню, обыкновенный парень, мы познакомились в поезде. Как и все туристы, к которым я себя по характеру причисляю, я был человеком общительным. А потом я жил на вокзале, а к экзаменам готовился в метро.
Черт его знает! Когда другой рассказывает, слушаешь его и думаешь: зачем скукоту разводит? Кому это интересно? А когда ты сам о себе рассказчик, каждая мелочь кажется тебе очень важной и что-то там такое объясняющей, я уж не говорю о том, что просто приятно вспомнить, хотя далеко не все было приятным.
Математику я сдавал первой, сдал на пятерку, и меня тут же поселили в общежитие. И пошло! В одной комнате нас было, чтоб не соврать, шестьдесят человек! Все три математики я сдал на пятерки, но больше всего боялся сочинения, я хоть одну ошибку, но обязательно делал, а проходной балл в МАИ — тридцать четыре из тридцати пяти. И вот, когда мы написали сочинения, а потом объявили результаты, я стал прыгать и кувыркаться, потому что получил первую в жизни пятерку по сочинению. Физика, химия, немецкий — не проблема, и у меня в кармане было тридцать пять баллов.
Так я попал в МАИ — в тот год, когда конкурс ломал многие судьбы. Но ведь так не бывает в жизни, чтобы одни удачи да удачи, когда-то и огорчения приходят, они идут чересполосицей. До конца третьего семестра я получал повышенную стипендию — отличник! — а для меня деньги эти были все, потому что отец поставил на мне крест. Но потом я столкнулся с одним профессором, сказав ему при всей аудитории, что он плохо читает лекции. Я был прав, но теперь я понимаю, что слова мои были глупы, и я даже имени этого профессора вам не скажу: он жив и знаменит, и если вы помянете его в своей писанине, а он поймет, что через меня, в его силах причинить мне новые неприятности. А я уже стал умным.
Тогда этот профессор вел у нас практические занятия по сопромату. В течение нескольких дней он в отместку за мои слова продерживал меня у доски по два часа кряду, а потом я взъелся и вообще перестал отвечать. В итоге меня без зачета не допустили к экзамену, без экзамена — ко всей сессии, и ничто мне помочь уже не могло, даже мое хорошее положение в институте. Мне пришлось уходить совсем, расставшись с мечтой стать авиастроителем. Правда, я мог публично извиниться перед профессором и мне простили бы дерзкое поведение, но я был горд — и оказался у разбитого корыта.
Долго ходил я по Москве. По институтам. Искал переход. Ну и нашел, конечно: в инженерно-строительный имени Куйбышева был объявлен дополнительный набор. Явился я к декану гидростроительного факультета — это было в середине февраля, все места по дополнительному набору уже были заняты — и с великим трудом добился зачисления, просто выплакал его. Отныне и навсегда общее с самолетостроением было для меня только в слове «строение». Мне пришлось досдавать геодезию, о которой я знал, что ходят какие-то люди с какими-то трубками по земле, и гидротехнику, о которой я вообще ничего не знал. Но все получилось отлично, и я даже не потерял семестра. Между прочим, я злополучный сопромат сдал на пятерку! — так, маленькое торжество над моим обидчиком-профессором.
И тут у меня стала резко прогрессировать близорукость. Вероятно, подвели нервы и еще от переутомления. Врачи запретили мне читать и писать, разрешив, в виде компенсации, кататься на коньках. Пришлось на целый год брать академический отпуск. Год я прожил в Москве, ничего не делая, голодая форменным образом, потому что из дома я ничего просить не мог, а возвращаться не хотел. Но тут — случайность, которая помогла мне кое-как продержаться. После одного экзамена, еще раньше, я разговорился с завкафедрой, и он пригласил меня домой. Мы попили чай, побеседовали — тем дело тогда и кончилось. И вдруг я встретил его на вокзале: подошел со спины, не узнал его и предложил донести вещи. Стыдиться я уже ничего не стыдился, и, когда он позвал меня домой, я тут же и дал согласие. Он в этот период писал книгу
