Я не замечал ни малейших колебаний или отклонений от курса. Телескоп, жестко зафиксированный относительно продольной оси, следовало смещать лишь строго вертикально, и я имел возможность даже на таком расстоянии держать ракету в поле зрения. Я четко различал эту маленькую яркую черточку с характерной заостренной носовой частью и широкими стабилизаторами.
Скорость подъема ракеты упала. Она достигла предела высоты. Долю секунды казалось, что она неподвижно застыла в пространстве. Теперь ей придется опрокинуться и носом вниз устремиться к земле, как и любому падающему телу.
Но нет! Конечно же этого не могло произойти. На этой высоте не было ни воздуха, ни, соответственно, его сопротивления. Не было той среды, в которой рулевое управление могло стабилизировать ракету и управлять ею. На такой высоте форма тела не имела значения. Направление полета зависело только от расположения центра тяжести. Ракета должна была продолжать полет в том же положении, в котором она вошла в практически безвоздушное пространство.
Затаив дыхание, я смотрел наверх, на нее. То, что еще недавно было чистой теорией, которую многие посетители наших лекций и демонстраций считали непонятной и непостижимой, я теперь ясно видел своими глазами.
Ракета все в том же вертикальном положении устремилась вниз. Нос ее был направлен вверх, а хвостовые стабилизаторы устремлены к земле. Она сохраняла все то же положение, в котором вошла в космос.
Падение неуклонно ускорялось. В поле зрения телескопа ракета становилась все крупнее и крупнее. Вот! Она подходила к границе земной атмосферы. Все это было секундным делом, но, поскольку ракета шла точно вниз, переход был отчетливо виден. Она совершила оборот в три четверти вокруг своего центра тяжести. На какое-то краткое мгновение она оказалась по диагонали к линии падения. Затем ее нос нацелился на землю. После нескольких коротких колебательных движений ракета с неуклонностью стрелы прошла несколько сотен метров, и ее снова поглотила земная тень.
Я стал свидетелем явления, которое часто и с предельной четкостью наблюдал в сверхзвуковой аэродинамической трубе.
Я не видел, как она вошла в воду. Но она явно не развалилась в воздухе.
Эксперимент был повторен – на этот раз с датчиками и полными емкостями. Старты шли день и ночь. При вертикальном взлете, когда время горения длилось шестьдесят семь секунд, мы достигали высоты 188 километров. Лишь раз повезло заснять кинокамерой тот момент, когда ракета разламывалась, но и из этого зрелища нам не удалось сделать никаких конкретных выводов. Было просто невозможно определить, было ли слегка диагональное положение ракеты перед взрывом причиной распадения ракеты или же всего лишь ее началом.
Глава 25
За и против Пенемюнде
Чтобы произвести отсечку топлива по истечении определенного периода времени после старта, мы продолжали пользоваться радиоаппаратурой, созданной профессором Волманом из Дрездена. Скорость полета измерялась с помощью эффекта Допплера. Процедура эта была достаточно уязвимой и нуждалась в защите. Более того, аппаратура стоила немалых денег и требовала высокого качества электронных ламп. Тем не менее были способы защиты от помех союзников, случайных или преднамеренных, и работа над ними была важной задачей отдела измерений и летной аппаратуры. Разрабатывая метод дистанционного управления, мы имели дело с сантиметровыми волнами, но с течением времени вся наша радиоаппаратура обрела защиту против помех в самом широком диапазоне. И приемные антенны ракет были сконструированы так, чтобы принимать лишь сигналы, идущие со стороны хвостовой части.
Мы не сомневались, что союзники напрягают все силы, чтобы мешать работе нашей радиоаппаратуры. И нас удивило сообщение, что в полевых условиях не было ни одного доказанного случая появления помех. Мы подготовили развернутые планы обеспечения безопасности радиосигналов, а также против перехвата информации относительно нашей деятельности, и все эти контрмеры ждали только подходящего времени заявить о себе.
Пока мы производили запуски в Хейделагере, появился первый интеграционный акселерометр. Этот инструмент обеспечивал нам независимость от радио и другой сложной аппаратуры, которой мы пользовались. Новый прибор, который ракета несла в полете, реагировал на ускорение, суммировал все данные и сообщал о скорости в данный момент. Кроме того, по достижении необходимой скорости он отключал подачу топлива в ракетный двигатель.
В ходе сравнительных испытаний мы выяснили, что аппаратура, созданная профессорами Бухгольдом и Вагнером из Дармштадта, ничем не уступает разработке профессора Волмана.
Хотя работа над этой аппаратурой началась в 1939 году, мы лишь сейчас получили возможность использовать ее на наших ракетах. Но она еще была далека от совершенства, измеряя лишь скорость во время полета по траектории. А мы хотели учитывать в своих расчетах и расстояние, покрытое ракетой до момента отсечки топлива. Разработка такой аппаратуры была поручена профессору Бухгольду, но пока длилась война, она так и не добралась до стадии промышленного производства.
В ходе работы над нашей программой мы постоянно получали с предприятий и из технических вузов практические предложения по упрощению процедуры запуска. Вплоть до начала войны мы сотрудничали лишь с несколькими фирмами. Мы считали необходимым в целях безопасности большинство наших разработок держать при себе. Мы старались сами делать все, что, по нашему мнению, не могла обеспечить промышленность. Кроме того, мы улучшали уже действующую аппаратуру и приспосабливали ее к использованию в конструкции ракеты.
Станция Пенемюнде и ее производство строились с таким размахом, что весь этот комплекс можно было отлично использовать и в мирное время. С началом войны конструкторские работы ускорились, и нехватка технического персонала заставила нас провести обширный поиск в технических институтах, в лабораториях, на заводах и в других частных и правительственных учреждениях. Это позволило нам достичь первоклассных результатов практически во всех областях, и, кроме того, поскольку промышленность взяла на себя производство отдельных компонентов, мы получили немало толковых предложений по их усовершенствованию и конструкции.
Теперь пришло время задать вопрос: правы ли мы были, создавая в таком виде нашу армейскую экспериментальную станцию Пенемюнде? Может быть, все же стоило полностью передать ее развитие промышленности, ограничив собственную деятельность разработкой требований к изделиям и испытаниями? Не лучше было бы самого начала строить наши замыслы на самом широком основании и в то же время иметь в своем распоряжении несколько фирм, как это обычно принято в оружейной промышленности? Не лучше было бы воплотить на практике старую истину: чем больше глаз, тем больше они видят? Не стоило бы нам начать с базовых исследований и выйти на практические работы значительно позже? Может, имело смысл подкидывать идеи промышленности, субсидировать ее и ждать результатов?
