Создается впечатление, что смерть преображает жертв «африканской охоты»: страшное, хищное, собственно зверское покидает их тело вместе с жизненными импульсами, и предстающий перед глазами рассказчика труп животного вдруг обнаруживает первоначальное, «райское», невинное обличье его.
Еще страшнее тот же самый контраст проявляется в рассказе «Лесной дьявол», одном из самых скандальных у Гумилева. Рассказ начинается описанием мучений огромного старого павиана, которого ужалила ядовитая змея. Для того чтобы избавиться от страданий и смерти, он ищет целебную траву, однако путь ему преграждает река: «На зверей змеиный яд действует медленно, и пока он только смутно испытывал характерное желание биться и кататься по земле. Укушенная нога болела нестерпимо. Но уже близок был желанный брод, уже виден был желанный утес, похожий на спящего буйвола, который лежал, указывая его место, и павиан ускорил шаги, как вдруг остановился, вздрогнув от яростного изумления. Брод был занят». Далее описывается великолепная кавалькада Ганнона Карфагенянина, переходящая реку. Взбесившаяся от боли обезьяна бросается на всадников: «… Могучим прыжком он очутился на шее одного из проезжавших коней, который поднялся на дыбы, пронзительно заржал от внезапного ужаса и бешено помчался в лес. Сидевшая на нем девушка судорожно схватилась за его гриву, чтобы не упасть во время этой неистовой скачки». Спустя некоторое время, конь падает с перегрызенной шеей, и обезьяна с девушкой оказываются на лесной поляне.
«Павиан стал на четвереньки и хрипло залаял. Его гнев был удовлетворен смертью коня, и он уже хотел спешить за своей целебной травой, но, случайно взглянув на девушку, остановился. Ему вспомнилась молодая негритянка, которую он поймал недавно одну в лесу, и те стоны и плач, что вылетали из ее губ в то время, как он бесстыдно тешился ее телом. И по-звериному острое желание владеть этой девушкой в красной одежде и услышать ее мольбы внезапно загорелось в его мозгу и легкой дрожью сотрясло уродливое тело. Забылся и змеиный яд, и необходимость немедленно искать траву. Не спеша, со зловонной пеной желания вокруг безобразной пасти, начал он подходить к своей жертве, наслаждаясь ее ужасом. […] Но змеиный яд делал свое дело, и, едва павиан схватился за край шелковой одежды и разорвал ее наполовину, он вдруг почувствовал, что какая-то непреодолимая сила бросила его навзничь, и он судорожно забился, ударяясь головой о камни и цепляясь за стволы деревьев. Иногда неимоверным усилием воли ему удавалось на мгновение прекратить свои корчи, и тогда он приподнимался на передних лапах, с трудом поворачивая в сторону девушки свои невидящие глаза. Но тотчас же тело его вздрагивало, и, с силой перевертываясь через голову, он взмахивал в воздухе всеми четырьмя лапами. […] И когда приблизились посланные на розыски карфагеняне, они нашли девушку лежащей без чувств в трех шагах от издохшего чудовища».
Спасение девушки приписали чуду «богини Истар» (т. е. Иштар, Астарты). Рассказ завершается благополучным соединением Ганнона и его невесты, однако этому предшествует неожиданный эпизод. «Озлобленные карфагеняне отрубили голову у мертвого павиана, и, воткнутая на кол, она была выставлена посреди лагеря, чтобы каждый проходящий мог ударить ее или плюнуть, или как-нибудь иначе выразить свое презрение. Тупо смотрели в пространство остекленевшие глаза, шерсть была испачкана запекшейся кровью, и зубы скалились по-прежнему неистово и грозно. Девушка вздрогнула и остановилась. В ее уме снова пронеслись все удивительные события этого дня. Она не сомневалась, что богиня Истар действительно пришла ей на помощь и поразила ее врага, чтобы сохранилась ее девичья честь, чтобы не запятнался древний род, чтобы сам прекрасный как солнце Ганнон взял ее в жены. Но в ней пробудилось странное сожаление к тому, кто ради нее осмелился спорить с Необорной и погиб такой ужасной смертью. Над какими мрачными безднами теперь витает его дух, какие леденящие кровь видения теперь окружают его? Страшно умереть в борьбе с врагами, умереть, не достигнув цели, и навсегда унести в темноту неистовое бешенство желаний. Порывистым движением девушка наклонила свои побледневшие губы к пасти чудовища и мгновенный холод поцелуя остро пронзил все ее тело».
За зоофилическими ужасами в духе «Бими» Р. Киплинга здесь ясно ощущается вполне гумилевское желание христианского «натурфилософского» оправдания «чистого» плотского, животного начала, обращающегося в «звере» в ужасное и безобразное «неистовое бешенство желаний» (обезьяна в христианской «бестиарной» символике была одним из обозначений ненасытного и извращенного блуда): смерть зверя, а затем и посмертная «казнь» его уничтожает собственно «зверство», как бы «очищает» пораженную греховной похотью плоть — остается нечто, вызывающее сострадание.
Подобная «натурфилософия» действительно превращает гумилевских «африканских охотников» в «умелых палачей», действия которых оправдываются некоей высшей справедливостью, тогда как звери-жертвы оказываются носителями некоего «метафизического порока», от которого их освобождает гибель. Жестокость единоборства зверя с охотником в этом случае подобна жестокости «отрубления головы» в сонном видении героя, — она не распространяется дальше «физиологии»; по существу же это — «просто, хорошо и совсем не больно». Насилие обращено здесь не против плоти, а против обретающегося в ней «зверства», и плотские страдания, которыми сопровождается исторжение «зверства», оказываются потому оправданными, — так, как оправдываются, например, страдания больного под ножом хирурга, исторгающего болезнь из тела. Но подобный образ «радостной казни» весьма распространен в аскетических сочинениях.
Финал «Африканской охоты», метафорически соединяющий смерть зверя с «радостной казнью» греховного человека, показывает, что «натурфилософия», обусловившая поэтическую специфику гумилевского повествования, есть не что иное, как православный натурфилософский персонализм. Как уже говорилось, персонализм не видит в тварном природном мироздании ничего, что не было бы присуще человеку. В частности, стихийный «хаос», предстающий в животном мире в виде «зверства», оказывается здесь «внешним» проявлением «внутренних» движений грешной плоти, а «натурфилософская» идея «укрощения» природной стихии является, по существу, повторением основ аскетики, которая также предписывает «укрощение», «изнурение плоти» в целях умерщвления обитающего в ней греховного «хаоса».
