отменно. Таким его никогда не видел, даже до войны, в Киеве. Загорел, поправился. Теперь никто и не подумает, что он всю свою жизнь ходил с впалыми щеками.
— Привет! Привет вам из Ливадийского дворца!
Помните, у Маяковского, — весело декламирует Виктор Петрович:
Как днище бочки,
правильным диском
Стояла луна
над дворцом Ливадийским.
— Хотите посмотреть на мою левую руку? Нате смотрите, нет двух пальцев... Ничего. Могло ведь быть похуже.
Мы сидим с Виктором Петровичем у раскрытого окна и пьем чай.
— Сычева не встречали? — спрашивает вдруг Кувакин.
Я отрицательно качаю головой и смотрю на Виктора Петровича удивленными глазами.
— А ведь он на вашем фронте, в бригаде полковника Новикова... Командует батальоном.
— Нет, в самом деле? — подскакиваю я от радости. — Тогда мы с ним на днях непременно увидимся. Вот молодчина, что сказали.
— А Пузыревскяй знаете где? В Люблин укатил. Бригаду, говорят, саперную там будет формировать. Правда, здорово?
В комнате заметно потемнело.
Воцаряется тишина. Отчетливо слышно, как отстукивают висящие на стене ходики, а за печкой назойливо трещит сверчок. Я пристально смотрю на Кувакина, а он, видимо поняв мои мысли, вынимает из своей новенькой планшетки фотографию и подает ее мне.
— Узнаете Ларису Петровну? В прошлом месяце прислала, когда я в Крыму, в госпитале, был.
Внимательно вглядываюсь. Глаза все те же, что и в Старобельске. Такие же лучистые, умные. Но лицо... даже фотограф не сумел ретушью скрыть появившиеся возле глаз морщинки... А Виктора Петровича огорчать не хочется. Да в конце концов не все ведь решает внешность, и я говорю ему без шуток:
— Лариса Петровна по-прежнему хороша. Я думаю, что лучшей для себя жены вы не найдете. И неужели так и будете ждать до конца войны?
Виктор Петрович задумался. С минуту молчал, а потом встал, принял положение «смирно» и выпалил:
— Я солдат. Раз приказано ждать, значит, буду ждать.
— И не тяжело?
— А что мне делать?
— Вам видней. Сами решайте.
Виктор Петрович со свойственной ему экспансивностью начинает быстро бегать по комнате, задетый, как видно, за живое.
— Как спрашивать, так все вы тут как тут, а чтобы посоветовать что-нибудь умное, дельное... тогда в кусты.
— В таких вопросах, — говорю я нарочито спокойно, — нельзя надеяться на советчиков. Самому решать все надо. Вы ведь боевой командир, а перед Ларисой Петровной пасуете.
— Люблю... — уже совсем тихо сказал он.
Несколько раз Кувакин просил рассказать, что делается сейчас у нас там, впереди, а я так и не сообщил ничего, хотя у самого не выходит из головы все виденное под Золоченом, куда я ездил на днях по вызову генерал-лейтенанта Галицкого.
По дороге мне все время попадались колонны пленных, конвоируемые нашими автоматчиками. Бродская группировка разгромлена. Кругом горы вздутых лошадиных трупов, а поле усеяно бумагой. Это немецкие штабы перед сдачей поспешили освободить себя от ненужного уже груза, а может, боялись, что документы могут кое-что и выдать. Гонимые ветром, белые, серые, розовые листки бумаги, как перекати-поле, переносятся с одного места на другое, и издали иногда кажется, будто это какие-то степные зверьки гоняются друг за другом.
Глядя на поле битвы, нетрудно было представить, как упорно сопротивлялись гитлеровцы.
* * *
В тот день, когда Москва салютовала войскам 1-го Украинского фронта по случаю удачного штурма и взятия старинного города Львова, наш штаб переезжал в район Равы-Русской, в деревню Немстув.
В этих краях три года назад запылали первые пожарища войны. Пограничники вели тяжелый оборонительный бой, а военные строители и саперы на участке Ильи Ефимовича Прусса все еще продолжали бетонировать дот, считая, что им просто не повезло в эту рань, начавшуюся очередной фашистской провокацией, которые и до этого имели место на кордоне. Попозже, когда уже совсем рассвело и несколько немецких снарядов разорвались во дворе бетонного завода, строители поняли, что их доверчивость ни на чем не основана. Война разразилась на наших границах раньше, чем они рассчитывали их закрепить мощными железобетонными фортификационными сооружениями.
С тех пор прошло больше трех лет. И вот мы вновь вернулись сюда.
С начала наступления генерал-лейтенант Галицкий не был у себя в штаб-квартире и лишь только сегодня вернулся рано утром. Выходя из столовой, я видел, как он вылез из своей машины весь испачканный грязью, осунувшийся, с впалыми глазами, и сразу прошел к начальнику штаба. Он и сейчас еще там. А Арсалан, терзаемый свойственным ему любопытством, все допрашивает меня:
— Скажите, о чем наши начальники так долго там беседуют?
— Вы пойдите сами и спросите их.
— Я?
— Да, вы. Что, смелости не хватает?
Арсалан несколько обескуражен. Молчит. Его оливковые небольшие глаза со страхом смотрят, будто и в самом деле я поручаю ему идти к начальству.
— Ну, хорошо, — успокаиваю его, — попозже буду у Николая Федоровича и, если узнаю что интересное, сообщу, а вы лучше толково расскажите про Перемышль.
Сергей Самойлович заметно оживляется. Он несколько раз обегает вокруг моего стола, а потом сует небольшую, вычерченную карандашом схему.
— Смотрите. Вот тут показана вся динамика боя. Наши танкисты ворвались так неожиданно и стремительно в город, что оккупанты не успели даже опомниться. Городишко небольшой, целехонький остался. Сан тоже форсировали с ходу. Подоспевшие понтонеры основательно помогли войскам, быстро организовали и осуществили переправу частей. Переправа была хорошо прикрыта нашей авиацией и артиллерией. Бомбил он нас там крепко... Потери невелики... Солдаты неприятеля, скажу я вам, трусоваты стали. Многие попрятались в городе в заброшенных домах, подвалах. Местные жители помогли нам в расчистке своего города от этой нечисти.
Арсалан собирался еще что-то рассказать, но пришел майор Момотов с новостью. Завтра мне выезжать с Галицким в 13-ю армию, войска которой уже на ближних подступах к Висле. Наша задача: обеспечить
