На следующий день утром Габов ни свет ни заря явился к капитан-лейтенанту и просил его, не откладывая, поговорить с этим чудаком.
— Он мне, товарищ начальник, весь народ с толку собьет… Темный человек, царского времени. Ну, хоть ты лопни, ничего не понимает. Наши бойцы про таких только в книгах читали. Либо надо его сразу к твердому делу определить, либо… сдать его в музей, что ли? Пусть там на него полюбуются.
Савич согласился поговорить с новичком, но, перед тем как вызвать его, достал из полевой сумки записку капитана Афиногенова и внимательно снова прочел ее.
«Леша! — торопливо, не дописывая слов, писал ему Афиногенов. — Направляю к тебе замечат. субъекта, Журавлева И. Е., лесника, партизана. Будешь благодарен. Прими во вним.: печорец, жил и рос в Эстонии, говорит по-эстонски и чуть-чуть по-фински. Его чудачества раскусишь быстро, а тогда это золото. Должен кончать. Начинается обстрел, бьет шестеркой. Привет. До свид. в Берлине.
Иван».
Савич знал, что значит «печорец». Печорцы — поместному скобари — русские жители Печорской волости. Двадцать два года назад по мирному договору они попали за эстонскую границу.
«Показательный скобарь», — подумал Савич и распорядился вызвать Журавлева к себе.
Бородатый дядя вошел в комнату осторожно, бочком, бережно неся в руках свой маленький карабин. Савич с первого же взгляда отметил: винтовка была у скобаря в идеальном порядке. Никакого военного приветствия вошедший не отдал, снял картуз и почтительно остановился у порога. Краснофлотец Разговоров, обогнув его, вытянулся с преувеличенной тщательностью.
— По вашему приказанию, товарищ начальник, — отчеканил он, — доброволец Журавлев доставлен в ваше распоряжение! Разрешите быть свободным, товарищ капитан-лейтенант?
— Идите! — кивнул головой Савич. — Да пускай никто не входит сюда до… до девяти ноль-ноль… Ну, товарищ Журавлев, здравствуй! Проходи, друг мой, садись…
Рыжебородый, на редкость плечистый человек немного потоптался на месте.
— Здравствуй и ты, не знаю, как тебя звать, — осторожно ответил он. — Ницаво, мы постоим!
— Да иди, иди садись…
Капитан-лейтенант заметил, как Журавлев, быстро обежав комнату зорким взглядом, остановился на двух немецких автоматах и одном ППД, висевших на стенке.
— Что смотришь? Хороши штучки? — спросил Савич.
— Ай, брат, добры! — тоненько сказал Журавлев, с деликатностью присаживаясь на уголок стула и ставя карабин между колен. — Уже што добры, то добры! Ну што я тебе скажу, целовек хороший? Бери ты их уси, пойдем с тобою в лес. А я свою возьму мяшалоцку… Тогда поглядим…
— Ишь ты, — усмехнулся Савич, — не храбрись! Впрочем, я видел: бьешь ты молодцом. Так что же, отец? Время у нас горячее. Поговорим, что ли?
— А цаво же? — неторопливо и без малейшего смущения ответил рыжебородый, не спеша доставая из кармана кисет и трубку. — Я табя не боюсь. Говори, коли есть что говорить-то.
«Понимаю, понимаю, — подумал Савич. — Так вот чем он их из себя выводил! Действительно, у нас такого не встретишь».
— Да, — начал капитан-лейтенант. — Поговорить о чем — найдется. Как же, скажи на милость, звать тебя?
Журавлев быстро, почти неуловимо взглянул капитан-лейтенанту в глаза и тотчас отвел взгляд в сторону.
— Ай, браток! Да меня хоть горшком назови, только в пецку не пихай! — неопределенно ответил он тоном человека, решившего непременно соврать и выгадывающего время, чтобы соврать поудачнее. — Жоровом меня звать! Звать мене Жоров, Иван Ягоров! Птицка такая е, не горазд красива, долгоносенька. Видывал? В болотах живе, лягух йист… Ну и я так! А коль тебе фамилия моя не залюбится, — вдруг понизил он голос, таинственно пригибаясь к Савичу, — так и не надо! Ну ее! Мы другую найдем, добру, божественну каку-нибудь…
— Нет, отчего же? — проговорил не без недоумения Савич. — Фамилия прекрасная, отец. А лет тебе сколько?
Но тут Иван Егоров Журавлев вдруг насторожился. Трудно сказать, что померещилось ему в этом вопросе, но только он сразу же прикрыл глаза.
— Ай, браток ты мой! — запел он так же уклончиво. — Вот уж как тебе это дело пояснить, и не знаю. Это дело, прямо табе скажу, темное! Матка, бывало, свое, поп — свое… Ну, в метрике писан: двадцать семый пошел; надо быть, метрикам вера! Надо быть, так и е!
— Двадцать седьмой? — изумился лейтенант. — Тебе? Да быть этого не может! — Этот широкобородый цокающий дед, которого он только что дважды назвал отцом, был годом моложе его, Савича? Что же это такое?
Глядя на него, Журавлев немного оторопел: уж не дал ли он какого-нибудь маху? И видимо, счел за благо сразу же поглупеть, стать вовсе блаженненьким: он сгорбился, заморгал.
— Да ведь… сваток ты мой жаланненький! Годки-то мои не сцитаны! У бога и пять годов за один день! А табе сколько же их надо? Поменьше аль побольше?
— Да мне не все ли равно! Не в годах дело, в бороде твоей! Борода меня с толку сбила: никогда бы не подумал, что ты с пятнадцатого года. А я — четырнадцатого! Сбрил бы ты ее к лешему, что стариком ходишь?
Он сказал это и запнулся. В голубых глазах скобаря промелькнула чуть заметная искорка.
«Учел, хитрец! — спохватился Савич. — Эх, зря я брякнул про свои года!»
А Иван Егорович уже не без удовлетворения погладил свою бороду.
— Цаво же борода? — спокойно сказал он. — Борода — стяпенство! Без бороды и нацальство не залюбе. А то хоть давай так: я свою сбрею, а ты сабе отрасти!
После довольно долгого разговора Савич убедился, что скобарь был действительно любопытный человек. Дореволюционной закалки мужик, битый, мятый, варенный в семи водах, с тысячами заблуждений и суеверий, с кашей в голове «насчет политики», но зато с одним внутренним, глубоким и непреодолимым знанием: барина, помещика, барона, немца надо бить. Не часто у нас встретишь двадцатишестилетнего снайпера, который сам платил недоимки в волость, с которого урядники сбивали картуз, который по часам мялся на ногах в барской прихожей.
Этот человек вел свое летосчисление «до зямли» и «посля зямли», а «зямлю» ему дала Советская власть в 1940 году. «И за тую зямлю, — просто, без всякой рисовки сказал он, — за каждую нивку я, браток ты мой жаланный, против гадов по колено в ихнюю кровь встану!»
Савич быстро поглядел в глаза партизану и подумал: «Афиногенов действительно прав, упускать такого нельзя».
— Хорошо, товарищ Журавлев, — сказал он ему наконец, — не возражаю. Захотел к нам — примем. Дело найдется. Но тут есть одно: уговор дороже денег, как говорят. Сам видишь, у нас не партизанский отряд, у нас воинская часть. Да еще какая! Балтийские моряки. Значит, для нас порядок, дисциплина прежде всего. Командирское слово тут закон. Скажу, допустим, сбрить бороду — завтра чтобы ее не было. Пошлю на верную смерть, — а всяко, брат Журавлев, бывает, — без слова идти. Приказано нам сидеть — сиди как примороженный. Это тебе понятно?
