— Добри, хлопци, — главный хохол настроился примирительно. — Може, хто желает вступить пид наш прапор Украиньской Самостийности?.. ОУН — Отряды Украиньских Националистив! — желающих тоже почему-то не обнаружилось… — Тады мы вас усих ослобоняем! Геть! — произнёс их главный, широко отмахнул рукой с фонарём. — Ослобоняем от большевикив, от родяньской ебаной влады! Вы уси слободны!
Ночная сходка закончилась так же внезапно, как и началась. Четыре или пять уоновцев (тут мнения расходились) ушли, забрав с собой только несколько автоматных дисков с патронами и одну гранатную сумку с четырьмя гранатами, да всего один автомат ППШ (а ведь могли все тридцать пять прихватить, да ещё пулемёты). Рассказывали лихо, с юморком и выкрутасами, а по существу тухлые были россказни. Тридцать пять героев-разведчиков с офицером, и более десяти младших командиров в том числе, оказались в дерьме. В результате обнаружилось, что никакого охранения в помине не было. Не только снаружи, но и внутри. В легенду активного сопротивления всё равно никто бы не поверил, да и помпотех Антонов, потомственный лесничий, русак, был не из брехунов. УОновцы вошли в дом беспрепятственно, захотели бы, уложили всех до одного. Но мотоциклистам повезло: ослобонители им попались великодушные или, вернее, они сами попались на крючок дюже великодушным малороссам…
К нашим хуторам стали подкатывать первые танки, за ними потянулись бронетранспортёры, а там появились и колёсные машины. Можно было считать батальон в сборе.
Нех беньдзе (пусть будет — польск.)
Снова подкрался поздний вечер с отдалённой стрельбой, уханьем, отражением вспышек по облакам на горизонте, как будто кругом в целом мире кипела война, а мы, батальон дезертиров, выбрали укромное местечко и отсиживаемся… Я снова присел на завалинку, на то же самое место. Вскоре появилась она. Как ни в чём не бывало, подошла, села рядом. Словно и не было этих двух сумеречных суток. Их сейчас можно было принять за целую неделю, а наше знакомство, взаимное тяготение, влечение — за длинную перепутанную весну. Мы опять напряженно чувствовали друг друга, и не надо было разговаривать — все слова могли оказаться лишними.
… Сейчас с ней, со мной может случиться что угодно. Я больше других всегда стеснялся своих солдат. Для меня это были самые строгие, самые беспощадные судьи. И не потому, что «ОНИ МОИ», а потому, что, как ни крути, я принадлежал ИМ. Это они, по какому-то неписанному сговору, отдали, вручили мне (какая пафосная дохлятина!) свои драгоценные жизни. Я отвечаю за каждого из них, если не головой, то уж совестью наверняка. Никто вслух такого не произносил, даже не намекал, но сам-то знаю: сговор совершен, он занозой во мне, постоянным тревожным пульсом: «Мне нельзя отвлекаться ни на что, ни на кого… — это преступление». Но всем доводам наперекор я хотел быть с ней, наперекор всякой совестливости, всем приказам, зарокам… Сейчас! Это «сейчас!» было сильнее всего на свете…
Спали все, кроме часовых. Мир как бы рухнул от изнурения, мытарств — и провалился в небытие. Спала старая хозяйка, спал замордованный старшина и, конечно, солдаты…
… Я хотел увести её куда-нибудь подальше от этого скопища. Но куда?.. А она, хоть и с опаской, но крепко сжала мою ладонь, тихо, но властно ввела в хату, в темноте подвела к тому месту, где мамаша раскинула на полу широкую постель… Осторожно пригнула меня к полу и почти силой уложила (тихо-тихо) спиной к печи — на другой стороне просторной лежанки спала мамаша, и никак нельзя было уйти от этого тревожно-фантастического обстоятельства… Прямо в ухо прошелестела:
— Я зараз… («Я сейчас…») — и стала развязывать какие-то ей одной ведомые закрутки, шнурки, снимать совсем уж непонятные оборонительные одежки, в которых кто угодно запутался бы, как в заколдованном лабиринте. Казалось, война даже тут присутствует в своих необъяснимых, несусветных нагромождениях… Потом плавно, неслышно опустилась и легла между мной и матушкой… Я не мог представить, что такое бывает… может случиться… Мужчины, да ещё фронтовики, по части романических историй способны выдумать что угодно — самую дремучую чушь. Но вся беда и радость в том, что я ничего не выдумал: ни тогда, ни сейчас. Только тогда я не мог поверить, что являюсь участником этого неправдоподобного события. А она уже осторожно разворачивалась ко мне лицом и всем своим существом… Ни единым вздохом не потревожив соседствующую маманю.
Как вы полагаете, о чём я мог подумать в эти мгновения?.. Только и успел: «Какая бесстрашная, какая решительная женщина! Я бы так не смог» …Тут обрывалась вся война — открывалась область запредельного таинства…
Никогда нашему брату до конца не понять, почему женщина в одно мгновение меняет всю свою непримиримость на приступ атакующей ласки, принимает тебя целиком, раскрывается навстречу до самого что ни на есть основания души… Как всё это происходит в обычной жизни, спросите у знатоков и поднаторевших, но тогда, в ту ночь, она приняла меня — укрыла от всех бед, что находились поблизости и ждали впереди — не давала разразиться сокрушающей силе… Она и голову укрыла обеими ладонями, шершавыми, горячими… Не было тут безумных страстей и воплей — было взаимное укрытие, взаимное спасение: «Не себя, а его… Не себя, а её…» — и не проронили при этом ни слова… Ни звука…
Бездыханное, долгое соитие — так в бескрайнем пространстве сходятся облака, туманности, растворяются друг в друге гигантские межпланетные медузы, превращаются, без вспышек и космических взрывов, в единое целое… И когда наваждение стало отступать, откатываться, я начал различать еле уловимый лепет… Снова ничего разобрать не мог, захотел губами коснуться её губ и только тогда урывками различил этот шелест — … Благословенна… плод жизни Твоей… Не дай… Не позволь… Сохрани… Спаси и помилуй… — и сквозь шепот молитвы снова уже знакомое: Нех беньдзе. — Пусть будет.
… Нет, не опытом, она взяла всей глубиной если не любящей, то жаждущей защитницы. И тем стала отличной от всех других желанных, даже, можно сказать, любимых женщин. Вот уже полвека прошло (а то и больше), но всё неизгладим тот шрам-отметина. Не воспоминание, а постоянное памятование. Наверное, мне никогда не добраться туда, до хутора Юзефовка (в цепочке: «Белавице-Бабуринце-Петряковце Старе…»). А если бы и добрался, едва ли обнаружил бы какой-нибудь след… Хотя кто знает?.. Но вероятность позволяет допустить, а фантазия может вторгнуться, что-то воссоздать, что-то разрушить… Это было девятого апреля 1944 года. Следовательно, девятого января 1945 могло появиться на свет некое существо… Ему было бы уже без малого четыре месяца от роду, когда мы одурело гвоздили гитлеровцев на Южной окраине Берлина — Штансдорф, цитадели на канале Тельтов. А уж как они нас чихвостили: канал, его воды вздулись от машинного масла и крови, бензина, солярки и снова крови человеческой, языки пламени вскидывались над водой и тут же гасли, как истлевающие души — вспыхивали и гасли…
