После смерти моей мамочки я часто сидела под вишней во дворе дома, там, где любила отдыхать она, любила кустик роз, за которым так ухаживала мама, садилась на лавочку у дома, где моя мамочка разговаривала вечерами с соседками и откуда слышался ее голос и смех. Нет мамочки, а теперь уничтожена и память о ней! За что мне такое?
Была я слишком мала, чтобы как-то осмыслить, задуматься: зачем, для чего, кому нужны эти смерти и разрушения? И всему происходящему безумию находилось одно объяснение — это тяжелый сон! Такого в жизни не бывает — стоит только проснуться, все будет хорошо. Но этот кошмарный сон был слишком реальным и умопомрачительно затяжным.
Тогда на смену приходило забвение как защита: все происходящее надо воспринимать как нереальность…
А реальность — страшная, жуткая — давала о себе знать ежеминутно. Помню, кто-то крикнул: «Ковалевых задавило!» Все побежали их откапывать. Отбросили доски, ветки и в глубине убежища увидели нашу соседку, тетю Уляшу, прижимавшую к себе своих детей: Ксению, красивую девушку, и моего ровесника Витьку, засыпанных красной пылью…
Память цепко хранит еще один жуткий момент. В один из вечеров сидим мы у своих костров. Через бывшую шоссейную дорогу (именно бывшую, так как от нее и намека не осталось: вся изрытая, искореженная) моя подружка-одноклассница Валя, ее мама и два маленьких братика, тоже у костра. Что-то кричим друг другу и смеемся. Вдруг черный столб дыма и огня накрыл всех их страшным покрывалом, потом выбросил наверх и как-то тяжело рассыпал все это по земле.
Через минуту дым и пыль рассеялись — ни костра, ни людей не было… Как во сне: только что тут сидели живые люди, смеялись и… Где они? Никого!..
Несколько дней не вылазим из убежища. Дрожит земля. Наверху грохот, вой, визг, свист. От дыма, пыли, вздыбленной земли ничего не видно. Стоит чуть приоткрыть крышку люка-двери, как сразу же наш узенький окопчик наполняется дымом и пылью. Трудно понять, что там, наверху: день или ночь? Мы лежим в темноте, на сырой холодной земле, плотно прижавшись друг к другу, вздрагиваем от каждого взрыва, уверены: он для нас последний. От голода приходит отупение. Желудок уже не болит, а мучит тошнота и болит голова. Моя сестричка лежит рядом, крепко вцепившись в меня ручонками и стонет, просит кусочек хлебца. Я тоже плачу и, крепче прижимая ее к себе, как могу, успокаиваю: «Потерпи, потерпи».
Скудные запасы продуктов мы хранили недалеко от нашей щели. В соседнем сарае в мирное время был большой подвал. Сарай сгорел, а подвал почти весь завалило землей и осколками, но мы нашли там укромное местечко, где в железной бочке спрятали немного картошки и моркови.
Не помню, сколько суток мы не могли, несмотря на невыносимый голод, пробежать несколько метров до подвала. Нельзя было даже хоть чуть-чуть приоткрыть люк. Сверху, снизу и со всех сторон — дождь из осколков и пыли.
Такого за все время, как мне помнится, еще не было. Видели-перевидели, но такое! Пик! Пик кошмара и ужаса! Торжество смерти! «Давайте прощаться, люди!» — послышалось из уголка нашего убежища.
Под дикий вой пикировщиков ухнуло, вздрогнуло рядом. Оглушило и засыпало землей так, что мы, уже привыкшие к бомбежкам, дико закричали и кинулись друг к другу, сбились, сгрудились в кучу и повалились на пол. Страшно закричала моя сестричка Ниночка и всем своим маленьким дрожащим тельцем прижалась ко мне. Я закрыла глаза и в подсознании промелькнуло: все, конец!
Перехватило горло, дышать стало нечем, сердце больно застучало, железным обручем страха стиснуло тело. Я прижимала, укрывала руками и телом свою перепуганную насмерть сестричку.
Бомба упала совсем рядом. Край нашего окопчика осел под тяжестью досок и земли. Сквозь дым в эту пробоину мы увидели… нет, не небо. Его не было! Мы увидели дождь из железа и огня, сопровождаемый скрежетом и воем пикировщиков. Эти огромные, черные, ревущие птицы пролетали очень низко, чуть-чуть на касаясь земли.
Мы, несчастная горстка беззащитных людей, полузасыпанных землей, задыхаясь в дыму и пыли, сгрудились в уголочке. С ужасом и безнадежностью смотрели в никуда, вздрагивали и ждали, бессознательно-обреченно ждали последней минуты.
Наша старенькая соседка упала на колени прямо у развалин нашего убежища и стала громко молиться: «Господи! Защити, помилуй нас, грешных! Убей меня! Меня! Но защити невинных детей! Возьми, возьми меня, грешную!» Под свист, рев, вой самолетов ее слова то тонули, то заглушали на миг то, что творилось наверху, над нами.
Когда я вспоминаю те дни, то не перестаю удивляться как мы тогда выжили, уцелели? Ведь каждый сантиметр земли у Мамаева кургана был вздыблен снарядами и бомбами. А наша маленькая, беззащитная «щелочка» уцелела. А ведь мы переживали (как говорили об этом тогда) самые страшные дни бомбежек и сражений именно там, у подножия Мамаева кургана. Как это объяснить? Кто хранил нас? Бог? Судьба?
Застонала моя сестричка Ниночка. Она давно уже перестала хныкать от голода. Два дня лежала как мертвая. А тут открыла глазки и прошептала: «Пии-ить». Вода у нас еще оставалась в бочке. Она покрылась ряской пыли и отдавала ржавчиной. Выдавала нам по глотку этой воды наша старенькая соседка Дарья — добрейшее существо. Страдая сама от голода и жажды, еще более страдала, глядя на нас. Молилась и день и ночь: «Спаси нас, Боже! Святы Боже, святы крепки, святы бессмертны, помилуй нас». И все мы машинально повторяли эти коротенькие молитвы. Может, это-то и спасло нас? Как знать?!
Мой брат Коля не выдержал. Как-то отчаянно-протяжно застонав, он решительно открыл люк. Посыпалась земля, но он вылез наверх и, прикрыв с трудом крышку, исчез. Мы даже не попытались его остановить, хотя были уверены, что он погибнет моментально. Какая разница, где умирать! Лучше уж сразу!
А наверху постоянный гул, дрожит земля. Сквозь щели нам видны вспышки, разрывающие тьму. Потолок нашего убежища постепенно рассыпается, он трясется, вот-вот обвалится и засыплет нас.
Надежды остаться в живых уже нет. Равнодушно ждем исхода. Только губы шепчут: «Святы Боже…» Мыслей нет, испуга тоже. Полудремотное состояние. Иногда, как лучик, мелькает: «Это сон! Так плохо в жизни не бывает! Это страшный сон! Не бывает! Не должно быть!»
А было! Было! Было! И я это видела! И не во сне!
Не помню, сколько так продолжалось. Тогда казалось, что этому не будет конца. Но всему бывает конец.
Началом тому было возвращение моего брата Коли. Когда стала сдвигаться в сторону наша круглая тяжелая дверца и вниз, весь закопченный, спрыгнул Коля с мешочком в руках и сияющим лицом, мы закричали и бросились к нему. Он, торжествуя, развязал мешок и вынул несколько буханок черного от копоти хлеба. Это было спасение.
