численность до 50–60 штыков, после чего роту прозвали «артиллерийской». Возглавил её полковник Коротаев.
Бой за Медвёдовскую имел колоссальное значение для поднятия боевого духа в армии. Сожжённый бронепоезд, обращённый в бегство враг и богатая добыча увеличили славу генерала Маркова и понемногу возвращали веру в нового вождя и его штаб. «Когда я в этот день обгонял колонну, – писал А. И. Деникин, – то по лицам добровольцев, по их ответам и разговорам почувствовал ясно, что хотя тяжёлая рана, нанесенная смертью любимого вождя, болит и заживёт не скоро, но что наваждение уже прошло; что по этой широкой кубанской степи, под ясным солнцем идёт прежняя Добровольческая армия, сильная духом, способная опять бороться за Родину и побеждать» [333].
В Дядьковской главнокомандующему поднесли хлеб-соль. Звучали пышные приветственные речи. Но генерал Деникин не прочь был избежать торжественной процедуры, поскольку отлично знал, чем может обернуться станичной делегации столь тёплый приём «кадет», когда армия оставит селение. «В Дядьковской мы, между прочим, захватили начальника карательного отряда большевиков некоего Гриценко, – вспоминал С. М. Трухачёв. – Этот господин закапывал людей по горло в землю, отрезал у них уши, нос, губы, выкалывал глаза и затем так предоставлял их самим себе…» [334] Станичники поведали добровольцам леденящие душу подробности деятельности красных карателей. В рассказах этих проглядывал звериный оскал братоубийственной междоусобицы…
Будущее добровольцам представлялось туманным. Поговаривали о возможности податься к уральским казакам, заняв Астрахань, или двинуться в Персию, в земли, занятые английскими войсками. Людям хотелось отдыха, и они готовы были идти куда угодно и как можно быстрее, лишь бы оторваться от преследования.
И всё же после удачи у Медвёдовской дела армии пошли в гору. Получив боеприпасы и продовольствие, а также пополнение, обеспеченное мобилизацией, проведённой стараниями кубанского атамана и правительства края, добровольцы могли перейти к более активным действиям. Но для окончательного прорыва кольца вражеских войск требовалось значительно увеличить суточные переходы, посадив пехоту на подводы. Кроме того, вновь встал тяжёлый вопрос о сокращении «главных сил» и в первую очередь лазарета.
По этому поводу генерал Деникин созвал совещание старших начальников и некоторых общественных деятелей, в первую очередь поставив на обсуждение вопрос об оставлении в Дядьковской не способных вынести большие переходы тяжёлых раненых, приняв меры для их безопасности.
В лазарете лечилось не менее 1200 человек, а перевязочные материалы и лекарства почти иссякли, и смертность достигла огромных размеров. В случае отказа от идеи оставления тяжелораненых снижались скорость движения колонны и её маневренность, что подвергало армию опасности окружения и разгрома.
Многие ответственные начальники, в том числе генералы Алексеев, Романовский и Марков, высказались за оставление, но некоторые говорили о гнетущем впечатлении, которое вызовет в армии очередной факт такого сокращения обоза. В частности, категорически против высказался генерал Казанович, заявив, что он дал обещание раненым партизанам не оставлять их, что и исполнил впоследствии. Принимая во внимание весь спектр мнений, после тяжёлых раздумий, генерал Деникин приказал раненых оставить.
Врачи составили список из 200 тяжелораненых, по их мнению, не способных перенести большие переходы. Станичный сбор принял их под своё крыло. Оставлены были врач, сёстры милосердия, деньги и несколько вывезенных из Екатеринодара революционных деятелей, в числе которых находился известный большевик А. А. Лиманский, обещавший оберегать раненых добровольцев.
По свидетельству А. И. Деникина: «Фактически осталось только 119 человек – остальные были увезены своими однополчанами. Впоследствии оказалось, что из оставшихся двое были убиты большевиками, шестнадцать умерло и сто один спасся» [335]. Добровольно остался и матрос Баткин. За левые взгляды в армии его недолюбливали, а гвардейцы и вовсе ненавидели и не раз грозились повесить. После гибели генерала Корнилова его некому было защищать.
Очередное оставление тяжелораненых произвело на добровольцев тягостное впечатление, ведь каждый из них в любой момент мог оказаться в таком положении. Поэтому части предприняли немалые усилия, чтобы вывезти из Дядьковской своих однополчан, из числа 200 человек, назначенных остаться в станице, и вывезли около 80. Однако и состояние многих обитателей лазарета на походе тоже было невыносимым. Несколько человек скончалось в пути, не выдержав тряски на ухабистых дорогах без отдыха, медикаментов и должного ухода.
Некоторые трагические подробности пребывания раненых в Дядьковской после ухода армии раскрыл в своих воспоминаниях В. С. Эльманович. Во время ночного боя с бронепоездом у Медвёдовской мичман Эльманович получил пулевое ранение в грудь навылет. Свинец пробил верх правого лёгкого. На рассвете, когда переезд переходил арьергард, его подобрала молоденькая сестра милосердия, бывшая ростовская гимназистка. Она умело сделала перевязку, наложив тампоны на простреленные грудь и спину, остановив тем самым кровотечение.
В Дядьковской, в числе 12 тяжелораненых, его поместили в станичной школе. Всех 12 решено было оставить. К вечеру доктор стал им давать усиленную дозу морфия, после чего раненые забылись мёртвым сном.
На рассвете юной учительнице удалось растормошить мичмана Эльмановича и ещё двоих офицеров, капитана Марченко с перебитой правой рукой и прапорщика Чирикова, раненого в правую ногу. «Молоденькая казачка-учительница стоит посреди комнаты и плачет… – свидетельствует В. С. Эльманович. – Сквозь слезы она рассказала, что произошло, и, указав на 9 человек других, сказала, что они не проснутся. Как тяжело раненных, нас было решено оставить, предварительно усыпив, чтобы нас не замучили красные» [336]. Рискуя жизнью, сердобольная учительница предложила вывезти оставшихся в живых офицеров с помощью старого казака с повозкой. Прапорщик Чириков [63]отказался, поскольку раздробленная берцовая кость правой ноги при малейшем движении причиняла резкую боль.
Беглецам повезло – красноармейцы входили в станицу с другой стороны, и им чудом удалось проскочить мимо их передовых разъездов, которые маячили по обеим сторонам дороги. Через 5–6 часов раненые догнали армию.
Вероятно, оставленных в других хатах раненых не усыпляли морфием, так как большинство из них остались в живых. «Несчастных, осуждённых на оставление, обманывали, уверяя, что их ещё возьмут с собой, – утверждал Б. Я. Ильвов. – И многие, по рассказам, убедившись в том, что их бросили, покончили жизнь самоубийством» [337]. Прапорщика Пауля с выбитым пулей правым глазом сначала уложили было на подводу, но потом решили оставить в станице. Не сразу он осознал, что его бросили, а когда понял, то пришёл в ужас. Своё состояние он сам описал так: «Секунды тяжёлым молотом отзываются в голове. В правой руке сжимаю наган. Рука горит. При первом известии о приходе большевиков решил застрелиться» [338]. Лишь случай отвёл непоправимое. Уезжая из станицы, в хату заглянул доктор Трейман со словами:
– Кто хочет ехать?
– Вот, он сейчас застрелится, – указали на прапорщика Пауля раненые офицеры, хотя тот никому не говорил о решении покончить с собой, и доктор спас его, взяв в походный лазарет.
Вряд ли кто-то из добровольцев верил в копеечную мораль Гражданской войны…
Глава четвёртая
От Дядьковской до Успенской
Около 9 часов утра 5 (18) апреля армия покинула
