тазами перед ними. Наконец гувернер замечал Людвига, поднимал его с кровати: «Иди к товарищам, они все проснулись. Смотри, как там весело!» Людвиг шел, но не мог пробраться к умывальнику. Стоял и смотрел на обливающихся мальчишек и возвращался к кровати, кое-как натягивая одежду: он все равно уже опаздывает на молитву и в столовую. Потом не понимал, почему все пьют чай с молоком или просто молоко с белым хлебом, а ему дали только кусок хлеба. Оказывается, он так наказан – оставлен на сухомятке. И он снова плакал, тихо и самолюбиво. Он еще не знал, что эта столовая – в длину метров 30, с окнами, выходящими в палисадник и на улицу, – где за длинными узкими столами сидели воспитанники на деревянных табуретках друг против друга, имела свои секреты: места в ней определялись успехами в учебе и поведении. Так что сидящий в углу среди не лучших учеников Ла Гранж имел перспективу снова оказаться рядом или напротив Феди Торнау, мальчика, который хорошо учился и который ему нравился. Они соседствовали комнатами и иногда вечерами тихо переговаривались.
Ему хотелось скорее вернуться в свою комнату – у него впервые появился свой угол. Здесь стояли кровать и шкафчик. Это его богатство было отделено перегородкой из парусины от мальчика-соседа, жившего в такой же комнатке. Со стороны коридора комнатка была открыта и видна гувернерам и прислуге. Над входом висела табличка, на которой было написано «Людвиг Ла Гранж».
Людвиг любил смотреть на эту табличку, она ему словно говорила: «Ты у себя дома».
Но возвращаться к себе «домой» уже было нельзя. В 7 часов утра было начало классов, как тогда говорилось. Утренние уроки начинались с чтения главы Евангелия. Тут уже Людвиг просыпался окончательно. Ему нравилось слушать учителя и отвечающих товарищей. Он даже перебивал их странными вопросами, страшно картавя и говоря в нос. Все смеялись, учитель удивлялся – он знал, что Людвиг не сдавал положенных вступительных экзаменов, считалось, что дети-сироты, не получив домашней подготовки, должны все начинать с нуля.
В 9 часов вступал в силу час отдыха. «Все толпой с шумом валили из классов в залы, в галерею, в поле перед нею… Были и такие, которые рассыпались по всем углам в Пансионе и на его дворах, кто играть, кто шалить, кто и промышлять»… На этом слове остановим участника и свидетеля тех дней, князя Николая Сергеевича Голицына.
Людвиг специально не собирался «промышлять». Он просто еще не умел «безудержно веселиться». И потому любил смотреть, как сторожа растапливают печи, как ворчат дрова в огне, как привозят воду в Пансион и как, мгновенно темнея, замерзает дорожка пролитой воды. Нравилось ему бывать и в тепле кухни, помогая сторожам в их нехитром деле. Дело в том, что сторожами в Пансионе были старики из отставных солдат-инвалидов, т. е. ветеранов. Они почти все участвовали в войне 1812 года, а кто-то даже с Суворовым ходил в походы. Они и представить не могли, что сын наполеоновского офицера недавней войны помогает им у печи складывать дрова. Устав, они звали мальчишку к себе, усаживали рядом и чем-нибудь угощали тут же в кухне. Он не церемонился. Ел что давали. «Промышлять» у гувернеров и дядек он еще не умел.
Звонок сообщил, что отдых окончен. Впереди два часа занятий. Очень усердных. Но пройдет достаточно времени, пока Людвиг поймет, где кроется его главный враг. Это был классный журнал, всегда открытый на столе преподавателя.
«…Сюда рукой преподавателя вписываются добро и зло, и награда и кара – кому без одного, последнего, кому без двух последних блюд, а кому и вовсе без обеда. Такова участь, постигающая обыкновенно или особенно способных, или особенно усердных к учению, либо невинно резвящихся в классе. Не есть даже одного блюда, а тем паче двух и трех – горькая участь! Но еще горше была она, если преступнику предоставлялось, стоя у среднего стола, наслаждаться лицезрением, как товарищи истребляли и первое, и второе, и третье блюдо».
Вспоминать об этой каре легко, но переносить ее ребенку непросто. Но Пансион все же считался психологически либеральным, добрым. Утешал обиженных и заботился о «пичужках» – младших воспитанниках – Фотий Петрович Калинич – человек с добрым лицом и добрым голосом. Ветеран Пансиона, он знал все о детской душе и многое понимал в ней.
Но вот наконец и обеденный перерыв. Сначала обеденная молитва. После нее все занимают свои места, служители несут суп, мясное второе и, самое главное, десерт: «аладьи посыпан сахар». Так пишет буфетчик из латышей. Кстати, если буфетчик плохо знал русский язык, то комнатные надзиратели идеально говорили с воспитанниками на своих родных языках: русском, немецком, французском, английском.
Впереди оставались вечерние занятия: с 2 часов до 5. Потом – вечерний чай. После чая – полтора часа в рекреации. И снова занятия с 6 до 8 вечера. Эти последние состояли в приготовлении к следующему дню. Для младших воспитанников уроки на завтра проходили в классах под надзором дежурных гувернеров. Старшие чаще всего работали каждый в своей спальне, но тоже под взглядом гувернера. Но гувернер не мешал тому ходу взрослеющих юношей, который так поэтически описал все тот же Николай Сергеевич Голицын.
«Воспитанники старших классов ввечеру занимались, как уже сказано, большею частию в своих спальнях, а кто хотел – и в своих классах. Так как они пользовались большею свободою, нежели воспитанники младших классов, то и разнообразили свои келейные занятия по временам и хождением по коридору спален или музыкальными занятиями некоторых дилетантов, особенно флейт-клаверсистов и кларнетистов, от которых чаще и больше всего приходилось терпеть занимавшихся делом соседям. Впрочем, прогулки по коридору, игра на флейтах и кларнетах, подчас оживленный разговор или спор в одних спальнях не нарушали особенно общей тишины и порядка и не мешали занятиям: все более или менее к тому привыкли. К этому нужно еще прибавить, что в хорошую и теплую погоду – например, в августе, иногда и в сентябре – окна спален на улицу и двор и до конца коридора (полукруглые, венецианские) на шоссе к Петербургу и к Москве можно было отворять и наслаждаться и прелестию вечера, и видом сада, дороги и окрестностей, и слушать неумолкаемый шум водопадов и крик лебедей в дворцовом саду или звон почтового колокольчика на прибывшем большою почтовою дорогой. Такие вечера имели своего рода необыкновенную прелесть».
К ужину, в 8 часов, в Пансионе становилось как-то празднично. Классы, залы, спальни, лестница внизу и вверху, столовая освещались лампами.
