Как мы знаем, автор ЖКС иногда заявлял, что он «на всем протяжении романа» показывает, «как формировались большевистские идеи»425. И все это потому, что ему захотелось представить «недавнее прошлое» как эпоху подготовки Октября. Может быть, другому писателю, который знал бы начало века только по документам, это бы и удалось, но Горький, живший в описанную эпоху, хорошо ее знавший, испытавший все ее надежды и разочарования, не мог до такой степени пойти против самого себя – как современник эпохи и в какой-то мере ее создатель. От превращения в пособие по истории КПСС ЖКС спасла та противоречивость Горького, с которой мы сталкиваемся на каждом этапе его литературной биографии.
На первом съезде писателей Горький осудил не только Достоевского, но и, казалось бы, все религиозно-философские искания русской интеллигенции 1907 – 1917 годов. А в третьей части ЖКС бывшая ученица Кутузова Марина Премирова меняет не только фамилию, выйдя замуж за богатого купца Зотова, но и из марксистки превращается в хлыстовскую богородицу, а ее магазин церковной утвари становится центром каких-то таинственных религиозно-общинных связей – совсем в духе тех романов, которыми мальчик Горький зачитывался.
Близкий к Горькому профессор В.А. Десницкий вспоминает, что он очень возражал против непомерно большого места, уделенного в романе Марине Зотовой и ее хлыстовским похождениям. И получил отпор.
«Меня удивило тогда, – пишет он, – необычайное упорство и даже некоторое раздражение, с каким Алексей Максимович, легко соглашаясь с другими моими критическими замечаниями, возражал против этого и настаивал на законности и целесообразности включения им сектантского материала в такой пропорции»426.
То, что Десницкий называет «сектантским материалом», для Горького было одним из стихийных проявлений русского народного духа, его глубинных исканий и надежд. Жаль, конечно, что Десницкий запомнил только свои слова. Но дадим слово роману.
В спорах с Самгиным Зотова опровергает и разум, и православную религию: «Вы, интеллигенты, в статистику уверовали: счет, мера, вес! Это все равно, как поклоняться бесенятам, забыв о Сатане…»
И на вопрос Клима – кто же Сатана? – она отвечает: «Разум, конечно» (21, 188).
После хлыстовского радения, очевидцем которого становится Клим, в ответ на его слова Марине: «Ведь это безумие!» – она возражает: «Это – больше, глубже вера, чем все, что показывают золоченые, театральные, казенные церкви с их певчими, органами, таинством евхаристии и со всеми их фокусами. Древняя, народная, всемирная вера в дух жизни…» (21, 376).
А само по себе хлыстовское радение так описано у Горького, что по силе изображения не уступает Лескову.
Здесь, как и на всем протяжении ЖКС, Горький показывает не развитие большевистских идей, а то, о чем думали и чем жили русские люди начала века. Любое высказывание горьковских персонажей сегодня может показаться неожиданно актуальным в философско-политическом смысле. Вероятно, сегодня в Советском Союзе многие с интересом воспримут слова одного из персонажей: «Большевики – это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории» (21, 102). И если товарищи Кутузова воспринимали это как восторженную оценку своей исторической прогрессивности, то теперь наступило время переосмысления этой оценки. Обмен мнениями между Климом и Мариной Зотовой об отношении человека к самому себе звучит так, как будто он написан сегодня: «Жизнь сводится, в сущности, к возне человека с самим собою», – говорит Клим. А Марина отвечает: «А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а человек – вокруг духа своего» (21, 155).
Клим нужен Горькому как персонаж, который получает информацию со всех сторон, в том числе и идейную. В этом его явная сюжетная роль. Философские и философско-исторические споры эпохи Горький не всегда подробно пересказывает (как это, например, было сделано в «Анне Карениной», где подробно представлены споры семидесятых годов). Горький писал ЖКС в расчете на читателей, знавших тех мыслителей и те книги, о которых говорят в присутствии Клима: «На террасе говорили о славянофилах и Данилевском, о Герцене и Лаврове. Клим Самгин знал этих писателей», их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он «находил, что, в сущности, все они рассматривают личность только как материал истории, для всех человек является Исааком, обреченным на заклание» (19, 362).
Какая-то часть читателей ЖКС в конце 1920-х – начале 1930-х годов могла понять антидетерминистскую позицию Клима и оценить ее оригинальность. Позднее из читательского восприятия многое совершенно исчезло. Несколько поколений ничего не знали о славянофилах, Данилевском, Лаврове. Из наследия Герцена читали в лучшем случае «Былое и думы». С оттепели 1950-х годов начался процесс воскрешения забытых мыслителей. Идеи славянофилов и Данилевского вновь стали живым элементом духовной жизни русского общества. Думаю, что и позиция Клима в этом споре найдет сегодня сторонников, если они прочтут ЖКС, разумеется.
Можно назвать два способа передачи идеологического спора в романе. Один способ – условно его можно назвать манерой Достоевского – где реплики в споре перерастают, как правило, в монологи, иногда очень пространные. Другой – бальзаковский, когда автор воспроизводит многоголосие общего разговора. Горький прибавил к этим двум способам третий: у него Клим Самгин слушает чужие разговоры, как бы резюмирует их, дает им оценку, и в таком, пропущенном сквозь его сознание, виде эти «разговоры», то есть умственная жизнь эпохи, поступает к читателю: «Слушая, как в редакции говорят о необходимости политических реформ, разбирают достоинства европейских конституций, утверждают и оспаривают возникновение в России социалистической крестьянской республики, Самгин думал, что эти беседы, всегда горячие, иногда озлобленные, – словесная игра, которой развлекаются скучающие, или ремесло профессионалов, которые зарабатывают хлеб свой тем, что будят политическое и национальное самосознание общества». Игрою и ремеслом находит Клим и суждения о будущем Великого сибирского пути, о выходе России на берега океана, о политике Европы в Китае, об успехах социализма в Германии и вообще о жизни мира. «Странно было видеть, что судьбы мира решают два десятка русских интеллигентов, живущих в захолустном городке среди семидесяти тысяч обывателей, для которых мир был ограничен пределами их мелких интересов» (20, 25).
Кроме «разговоров», составляющих, так сказать, образ жизни русской интеллигенции начала нашего века, в «хронику», какой является ЖКС, необходимо должны были войти исторические события и исторические личности.
