Они его не слушали. Командовал Домбровский. Ему пригодились старые кавказские навыки. Так же как и там когда-то, он подпустил версальцев без выстрела на близкое расстояние и только тогда открыл огонь. Ряды наступающих дрогнули. Домбровский поднял своих людей и повел в штыковую атаку. Клюзере и Врублевский шли с ружьями наперевес, как простые солдаты. Версальцы бежали, бросив раненых и убитых.
— А знаешь, Ярек, — шепнул на обратном пути Врублевский, — Клюзере не трус.
— Я это заметил, и мне это приятно, — сказал Домбровский.
Врублевский беспокоился за приезжих парижан — а вдруг повторная вылазка или артиллерийский налет? Да, собственно, больше и делать тут было нечего. Все уселись в маленький вагончик, и локомотив повез их в Жантильи, где была штаб-квартира Врублевского. Здесь Домбровский и Врублевский снова насели на Клюзере, требуя подкреплений. Он сказал не без торжественности:
— Теперь, когда я все проверил лично, я убедился, граждане генералы, в резонности ваших требований. Могу вас уверить, что все ваши законные ходатайства будут удовлетворены.
Домбровскому не очень понравилось это слово «ходатайства». Но он решил не придираться, тем более что Клюзере расположил его к себе своим поведением в этой маленькой стычке. К тому же Домбровского успокаивало то, что свое обещание Клюзере сделал в присутствии двух членов Коммуны.
…Память Домбровского и Врублевского неразрывно связана с величайшим движением пролетариата в XIX веке…
ЛенинНочью Домбровский вышел на условленное свидание с Залеским. Он взял двух спутников: своего комиссара Дерера и адъютанта капитана Рожаловского. Дерер очень нравился Ярославу. Простой сапожник, он был тем не менее интеллигентным человеком. Невозмутимый в бою, веселый и заботливый в обращении с солдатами, он являл собой типичный образец революционного французского рабочего. Он был членом парижской секции Интернационала. Глядя на него, Домбровский вспоминал вещие слова Бланки, которые когда-то приводил ему Герцен: «О, вы не знаете, что бродит и зреет в парижских массах. Парижский рабочий выручит Францию, республику, всю Европу!»
Рожаловский был совсем молод, но числил за собой солидный военный стаж, начавшийся в польском восстании. Прежние адъютанты, Околович и Анфан, были ранены. Пули и снаряды щадили Домбровского. Люди падали рядом с ним, и ни один его адъютант не оставался в строю более недели. Но Рожаловский твердо верил, что выживет. Эта вера покоилась на одной странной убежденности Рожаловского: он был убежден, что его жизненная миссия состоит в том, чтобы описать жизнь обожаемого им генерала Домбровского. Каждый вечер он подробно записывал в дневник все впечатления дня, конечно, в той мере, в какой они касались Домбровского. Иногда и посреди дня, отвернувшись от генерала, он спешно заносил в записную книжку свои наблюдения или слова Домбровского, которые боялся забыть. Домбровский скоро догадался об этой страсти своего адъютанта, но оставался к ней равнодушен. Ему было не до того.
Все трое шли молча. После дневной стычки было тихо. Они вошли в рощу. Деревья только начали зеленеть, и лунный свет свободно пробивался сквозь молодые кроны. Они дошли до поляны, где была условлена встреча. Она была пуста.
Домбровский прислонился к дереву и задумчиво смотрел в небо. Дерер уселся на пенек и запалил трубку. Рожаловский не понимал их беспечности. Он тихо расстегнул кобуру: ведь версальцы могли, думал он, прислать взвод или даже два и зацапать всех троих как малых детей.
Но вот Домбровский насторожился. У него был тонкий слух. Действительно, через несколько минут из-за деревьев вышли двое. Увидев, что генерал не один, они остановились. Домбровский подошел к ним и вежливо поднес руку к козырьку:
— Господа Залеский и Пшибыльский? Позвольте вам представить моих спутников: член Генерального совета Коммуны гражданин Дерер, мой адъютант капитан Рожаловский.
Пшибыльский, толстяк с округлым лицом и топорщившимися рыжеватыми усами, слегка поклонился и сказал:
— Очень рад. Хотя, собственно, я не предполагал встретить такое пышное общество.
Домбровский сухо отозвался:
— Я нахожу вашу иронию неуместной. Прошу перейти к делу.
Пшибыльский воскликнул:
— О, видит бог, у меня и в мыслях нет иронизировать.
Он вдруг с французского перешел на польский:
— Моя настороженность в отношении членов Коммуны так естественна, пан Домбровский. Мы столько слышали о них… Собственные власти их арестовывают. Люллье оказался пьяницей, Алликс — психопатом, Бланше и Клеман — полицейскими шпиками. Чем они привлекают вас, пан Домбровский?
Домбровский отвечал по-французски:
— В том-то и есть сила Коммуны, что она сама отсекает своих негодных членов. Что меня привлекло? Идея Коммуны. Я помню, и вы были когда-то революционером, господин Пшибыльский.
— Что вам Франция, в конце концов! — воскликнул Пшибыльский с горечью. — Вы нужны Польше. Она ждет вас.
Он говорил по-прежнему по-польски, а Домбровский отвечал ему по-французски:
— Вы забыли наш старый лозунг, господин Пшибыльский: «За нашу и вашу свободу!»
Пшибыльский понизил голос:
— Слушайте меня, пан Домбровский. В армии коммунаров — мы это знаем — сражается шестьсот поляков. Разве идея Коммуны привлекла их туда? Нет! Ваше имя — вот что их привлекло. Слушайте, мы готовы пропустить их всех сквозь фронт на родину! Вы приведете в Варшаву готовый легион патриотов и начнете новую борьбу за свободную Польшу!
Залеский вынул из кармана голубую карточку и протянул ее Домбровскому:
— Ярослав, вот пропуск на твое имя, подписанный министром внутренних дел Пикаром. Он действителен в любом пункте, в любое время.
Домбровский чуть выдвинул саблю из ножен и сказал:
— Вот мой пропуск. В любом пункте и в любое время.
Дерер крякнул от удовольствия. Рожаловский слушал, затаив дыхание, стараясь все запоминать. Он понимал, что присутствует при историческом моменте.
Пшибыльский воскликнул с мольбой в голосе:
— Пан Домбровский! Всю жизнь нас, поляков, предавали во всех столицах Европы. Если не мы за себя, то кто за нас?!
— Я вас мало знаю, господин Пшибыльский, — сказал Домбровский почти мягко. — Возможно, что вы искренне заблуждаетесь и не понимаете, что вас купил этот противоестественный союз Тьера и Бисмарка. Если в вас сохранилась хоть капля революционного чувства…
